Елена Блонди - Инга. Мир

— Инга? — Серега затоптался рядом, беспокойно вглядываясь в темень, — не смей далеко. Я за тобой.

— О! — слабым голосом ответила она, — да стой там. Щас…

И он стоял, пока не вышла, вытирая рукой рот. Снова села, свешивая ноги к земле по бокам послушной машинки.

— Поехали?

— Ты там что? Тебя рвало, да? Ляля моя, ты отравилась, наверное? Вот черт, я ж говорил, ракушки эти. А ты что конь, куда только влезало.

— Серый, иди сюда.

Он сел, оглядываясь на нее, и уже ставя ногу на педаль. Инга засмеялась.

— Олега ему. Нюха. У нас в семье, Сережа Бибиси, несколько, гм, другие традиции. Вот мама Зойка в сорок почти лет, хлоп и родила себе Ванечку.

— Р-р-р, ик… — сказал мотороллер.

В степи стало совсем тихо. Из темноты скрипели и журчали сверчки, далеко позади еле слышно играла музыка, вернее, от нее сюда доносились лишь барабаны, тумкали мерно, подчеркивая тишину.

— Инга, — сказал Горчик, поворачиваясь и беспомощно расставляя руки, — ты чего, ты да? Ты, что ли?..

— Угу, — согласилась она. Подождала. И попросила, с досадой смеясь его ошарашенному молчанию, — ну, едем?

Он молчал, неудобно сидя, упираясь ногой в землю и повернув лицо, видное ей смутно, с черным, обрисованным луной ухом. Потом медленно отвернулся, нагибаясь. Мотор послушно затарахтел, машина вильнула, выравниваясь, и поехала, со скоростью тихо идущего пешехода.

Инга немного обиженно обняла его через живот, устраиваясь удобнее. Через несколько минут черепашьей езды сказала в спину недовольно:

— Эй. Мы чего так ползем-то? И вообще…

Серега заглушил мотор. Сидел, опустив голову, топыря в стороны острые локти под закатанными рукавами рубашки. И вдруг сказал:

— А ямы?

— Какие еще ямы? — Инга очень хотела есть, и сильно уже устала. Сидеть было неловко, ноющая спина гнулась то в одну, то в другую сторону. И кажется, скоро снова придется бежать в степь, пописать. А ехать еще двадцать километров.

«Раз пять еще сбегаю, хоть трусы не надевай», прикинула сама себе. И терпеливо повторила:

— Что за ямы, Серый? Поехали уже.

— Ты вдруг упадешь? — в голосе прозвучало такое отчаяние, что она вдруг все поняла, умилилась почти до слез и засмеялась, сердито радуясь. Он был сейчас, как Олега, когда в пять лет ужасно боялся ночного Угомона, нарисованного не слишком умным художником в забытой детской книжке. Точно так же молчал, отказываясь говорить «спокойной ночи», а когда Инга сердилась, и вставала с постели — уйти к себе, говорил с отчаянием:

— Он вдруг… там. Или тут!

И ей приходилось возвращаться, смеясь, целовать, и лезть вместе с ним под кровать и в шкаф, распахивая дверцы, чтоб видел — все родное, нет страшного, все идет, как нужно — просто ночь после дня.

— Ты мой Бибиси, — сказала так, как говорила когда-то «ты мое чудышко».

Слезла с сиденья, дернула упрямую руку, поднимая мужа и поворачивая к себе. Сама обняла, прижалась, укладывая ему на грудь голову. И он послушно уткнулся губами в макушку, целуя. Обнял тоже.

— Все хорошо, — говорила, топчась и покачивая его движениями, а вокруг расстилалась тихая степь, и поодаль за черной неровной линией обрыва плавно сверкало море.

— Все хорошо, мой Серый, мальчик мой, мой любимый, солнце мое, свет мой в окошке, мое счастье. Не бойся. Ну, так бывает. Знаешь, да? У всех бывает. Это такое… обычное… И страшно тоже всем. Но у нас все будет хорошо. Не потом, а уже вот сейчас.

Он послушно следовал за ее небольшими шагами, и если бы кто ехал тут, узкой, почти заброшенной грунтовкой, то издалека умиленно подумал, глядя на две сомкнутые медленные фигуры — лето, юг, ночь, влюбленные, танцуют, и музыка им не нужна…

— Мой, — сказал Горчик, и она кивнула, потому что не спрашивал, а просто привыкал к мысли, — совсем совсем мой.

— Ну, и мой тоже. Или моя. Наше вот.

— Я… ты не думай. Я рад. Просто не могу, никак.

— Ты вообще у меня птица-говорун, Бибиси.

— Ну… да.

Он, наконец, оторвался от ее волос и поцеловал поднятое к нему серьезное лицо. Когда-то, лежали вместе, под ярким все показывающим солнцем, на горячем песке. И он подумал, осторожно, этими же своими словами. Ну… да. А что такого-то. Мы будем его любить. Просто любить, как вот друг друга. И мысль о любви, которую можно будет подарить еще нерожденному, совсем примирила тогда Сережу Горчика восемнадцати лет с планами отчаянно решительной девочки Инги, которая просто сказала, так уверенно — когда у нас будут дети…

Он знал, что и тогда сумел бы любить их ребенка. Хотя сами они были детьми. А вышло так, что позади, в долине Солнца остался ослепительный шумный Оум, которого он любит, без дураков, любит, но его не было рядом, когда она, его Инга-рыба, ходила, тяжело нося большой живот, и вот бегала в сторону, чтоб вернуться, вытирая рукой рот, и некому было беречь ее, бояться, ругать, если вдруг полезет, куда не надо. Вива берегла. А его — дурака Горчика, не было.