Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

— Интересно, на сколько рыл сервировали?

— А что, рав Варрава, как вы считаете?

— Как я считаю? Да в столбик, рав Урия…

— Закусишь этак в полной мере да с просвещенным человеком покалякаешь, оно и того, нагорно…

— Нет уж, деды в Изход так не жрали! А шли и шли в одну дуду — завершать этногенез…

— Все-таки Лазарь несколько опрометчиво изрек: «Землю есть буду!» И потом, что это за хаотическое движение в палящий зной — я пытался строить кривую, изотерму… Точки невнятно тащат тачку…

— Шин-син-гулярность! А Изход — попросту разбегание…

— Но сложно недорогами ходим… С минхи на минху — Яхве даст наводку!

— Со светлым праздничком Лазарева Воскресенья!

Кушали по традиции стремительно, жадно, энергично — имитируя сочельник Изхода, лихорадостные сборы в дорогу — с поспешностью жрали жар-картошку с жар-птицей, откромсывая от индюка кусищи пищи (только мертвый парх не любит быстрой еды!) — без раззявленно-ленивой беззубой колымосковской развальцы-коллапса: «ложечку за Богородицу», «стопочку за Чудотворца». Тут давай успевай глотай — стопкой лепешки укладывали, густо икрой смазывали, чтоб не першило — Масленичная гора! — да в рот расторопно отправляли, поминая: «Рубали, было, мы в земле Егупецкой…» Книжно говоря, в желудках, выражась по-аразски, всходили солнца. Мацу, белую пресню, при сем салфеткой прикрывали из жалости — она из ед главнее всех, так чтоб не видела, как при ней пожирают иное, не хрустела пальцами души.

К этикету еще надо привыкнуть! Есть ты обязан одной рукой (вот Дову здорово!), притом, глядь, не той, что здороваешься. Восемнадцать раз пережевывать в кашицу, полузакрыв глаза и раскачиваясь. Звучно отрыгнуть — нота Изхода — наелись, значит, спасибо этому дому. Выдуть необходимо четыре бокала вина — «За Изход!», «За то, что не догнали!», «За дарованье Книги!», «За тысячелетнюю БВР!» Задать требуется в пространство четыре вопроса — кашес — мудрый, нечестивый, простодушный, никакой (на весь обед один ответ). Поодаль, чтоб не опрокинули при беседе, разговорчиво размахивая своими грабками, стоит и пятый бокал, со смыслом накрытый кусочком черной мацы (то-то, только уманы начали есть, стало понятно, что это точно человеки с того света) — Кубок пророка Элиягу (спер у Беньямина?). Придет Элиягу ночью и ухватит за бочок горлышка, изопьет до дна. Угу, а если башмачок ему оставить, он туда, простите, отольет. Вообще, Пасхуха — ощутимо племенной праздник, детский тактильный утренник. Вербальное воскресенье! В углу Чертога устлана песком небольшая декоративная площадка — как бы для пейсато-полосатого священного животного — Песах, песок, ходи сам по себе, без горшков с мяу…

Ил задумчиво, с хрумканьем грыз съедобный цветочный стебель, обмакивая его в соленую воду (эх, горькие травы изгнанья — заесть ореховым пирогом!). Он оборвал остатний счастливый лепесток, все честно: «Любит!» — и нежно поглотил. Чуть раздражало окружающее чавканье. Импозантный пузан — морда просит кулича — по соседству с Илом шумно прихлебывал вино из битого и склеенного хрусталя и одновременно жевал кольчецов всяких, усоногих — мисками наворачивал с урчаньем. Моллюсками хрустел, давился невнятно — за Изход, народ!

Пиит радостно подтолкнул Ила локтем:

— Вот они, Книжкины сподвижники, вершина пищевой цепочки… Жрут активно, как траву из-под снега выкусывают… Я худею просто! Гость в дом — цинга в дом! В смысле — зубы на полку. Все ж слопают, не щадя. И крошки не оставят. Чан с лапником заготовлен?

Ил, улыбаясь, услужливым отоном подливал Бо до края пальмового вина из бурдюка — о, радость черпания! Весел и непрост был пиит-грамматик, автор исполинского канонического труда «Путь Зуз» (который можно читать в случайном направлении, начиная с любого места — ведь неважно, откуда ты входишь в пустыню), адекватный переводчик на колымосковский мат озорных «Заветных псалмов» (переложил — обложил, Теилим — хули им), писатель-издатель скандальной поэтической антологии «Всхрап парха» (пухлый том, и там вглуби гласные отсутствуют, как в изере, — например, слово поэзия пишется «пз» — да-а, зубодробительное чтиво, дыхание разума через нос, хрипы творчества). Циклевал строфы и клал циклы он под выструганным псевдонимом, размалеванной маской — Ялла Бо, а как его на деле звали, по матушке, никто и не знал, побожусь, что какой-либо Лиахим Каценеленбоген, небось, несомненно. Громадный талантище! Везувец магматического письма — тут вам и непростывшая магма, и расчисленное теченье текста… Словоохотник! Виршмастер! Кстати, крепко зашибал…