Михаил Юдсон - Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях

— Да я его сам первый раз вижу, Окольничий, — истово выкатывая глаза, объяснил водила. — Клянусь Скалой и Крепостью! — он коснулся губами своего камешка на цепи. — В сущности, он — Страж…

— У-y, рекрут? Эге… То-то я гляжу, вектор у него набряк наш, желтушный. Тогда другой коленкор, нивроко. Тогда вези, чтоб не сглазить, да не растряси в дороге. Дело доброе. Помощь идет. Вези, вези… Авось не воротится!

Проворный инвалид доктор Абраша, «мозга-на-гусеницах», ткнул все тем же рабочим пальцем в должную клавишу, плавно переводя шлагбаум из абсциссы в ординату. «Ловко это у них, без осевых веревок, силою мысли, — оценил Илья. — Стоило бы схемку зарисовать — и в память, в ячейки: стояло «да», лежало «нет». Особ способ».

В это время в башне на втором этаже чье-то лицо на миг прильнуло к зарешеченному стеклу — при свете свечи примнилось нечто жуткое, безглазое, бородавчатое, со странными витыми косицами на щеках, с залитыми кровью пустыми глазницами — неуж сам Башенный, проголодался?! А говорили — пост на дворе, ни росинки во рту… Уф-ф, Ях-х, пронеси!

Шлагбаум поднялся, открылся Путь, как откровение, — черное пустынное пространство за околицей аэропорта — неиссякающая ночь, исступленный дождь, мокрое шоссе. Гром прогремел — раскатистый раам — и хлынули воды, и омыли раму неба, и мелькнул небесный Ерусалим, краешком. «Айзик» резво взял с места, повлекшись в волглую мглу. Наружу — из прискучивших за зиму нутрот! Небо, как закопченный потолок, затянуто тучами с просветами — в общем-то, очередной чулан. Удел, сословие, ступень? Странничество, взыскание градаций…

Невдалеке — приветливые огни. Где-то там мокнет Лазария — светозарная столица. Обрываются гроздья грозы, и огонь, полыхающий среди града, драит град, дробит базальт лабазов Бурсы с ее камнями драг, долбит гранит и малахит гостиниц — «железный жезл» Давидов, ожив, с яйцо — одаривает тутошних данай, омывает такое понятие, как конференц-залы. Пища, бабы, умы. В тепле затевается симпозиум. Но мы не туда, нам — в пустынь. И стражник усатый ему выдает, что дождик дризвонит и ввек не пройдет… Слово в слово…

Шоссе блестело. Рытвин тут было на диво мало, но на поворотах ездовой аппарат заносило и он скользил не хуже как сани по льду — там хоть песцы упряжки когтями тормозят. Дождь скучно стучал по низкой крыше-брезентухе. Батутно подпрыгивающая вода. Длилась ночь с выныривающими из-за туч светлячками принебесных селений — где селениты на полатях звездят о внеразумных братьях (коллега Савельич тут здесь неминуемо отчеркнет красным: «Сей пассаж — в стенгазету»).

Шоссе мягко подсвечивалось изнутри — возможно, равномерными вкраплениями гнилушек. В придорожных лужах, как триремы, плавали пальмовые листья — за ради одного этого — поглядеть — стоило ехать!

Илья обнаружил, что все еще рефлекторно сжимает в кулаке выданную на дорожку бумажку — проездное свидетельство. Он расправил скомканный листок с каракулями и заметил:

— Надо было, наверное, этому хворому, на проходной, всучить, предъявить…

— В анус, в анус, глубоко, — пробормотал водила. — Всё едино у него дислексия.

— Кстати, не представился, не успел, — сказал Илья. — Илья.

Водила гукнул в ответ неразборчиво — то ли он Грубер, то ли Гробер, то ли краше того — Гробцхман, по имени духа Верхней Воды. Ну, мало ли, а сам тоже хорош — сон Юд! Илья счел разумным (а то вдруг собрат заснет за рулем под монотонный плеск дождевой жидкости — бац, и уйдешь из этого рождения) завести приличный дорожный разговор:

— И куда едем?

Водила выпучил глаза, как бы на подвижных члениках:

— Закудахтал — куда, куда… Затвердила сорока Иакова… На кудыкину гору, к мошевидному гуру, ехуда махар тель-яд! В Якирск-городок, куда…

Ох, водила, ох, иглокожий! Топорщится… Видать, братья в аэропорту, отцы-френкельсканцы, ему велели — отвези в лес и сверзь в колодезь. А он прост. Исполнитель. Подносчик хвороста.

Проехали столб-указатель, тычущий куда-то вбок: «Старый Лод, 2 ки». Болтают, там у них подземные евбазы — кусок почвы отъезжает, и ступеньки металлические дырчатые вниз, а там — железяки пусковые… Познавательно взглянуть. Что ж, на два ки отклониться нетрудно (свернуть водиле шею да и поворотить!), но это лишний раз расщепит хью-Лучину и вытащит невод с искомой травою вареной — сиди у корыта, дыши йодом, пиши ученые записки об «уже не» рыбы и «еще не» двоякодышащих… И скока ни сетуй, развернет откормленную корму кармы проваленным носом — как выражался киничный донельзя рядовой Ким из хлеборезки с его вечно неуставно расстегнутой верхней нецкэ и самострочными сентенциями («Бамбук судьбы, прорастая сквозь нас, бьет больно по пяткам»). Уж пусть как есть. Тряхнуло на колдобине. «Порскнул песец из-под колес кибитки, — прыгало в голове Ильи, он усмехался, старая примета. — Та-та, и сбилась поступь рысаков… Собирались лодыри на урок, а попали ЛОД-дыри… Куда? На симпозиум, туха?» До-до-дождь неразборчиво подсказывал, бубнил заикающейся скороговоркой, проливно-но-ной (из пустыни вышел мальчик, из плотины вынул пальчик — предтеча прописал «слияние со Всем»), надоедливо барабанил по брезентовой шкуре «айзика», припевал: «на тугой муар бушлата, на натянутый шелк — щелк, щелк». Песцовая лапка на ветровом стекле очистительно раскачивалась. Фара на капоте, жужжа, вырывала из темноты обвалившиеся строения из огромных каменных глыб, поросшие косматой желтой травой, свисавшей пучками — имперские еще акведуки, времен Второго Мандата. Медленно мелькали по обочинам сторожевые «стаканы» — пусты и безжизненны — спят, пост же. Илья машинально их считал.