Елена Скульская - Паяц (Вольные переводы из Юхана Вийдинга)

— Пожалуйста, чуть осторожней с ней… Она ранимая, легко впадает в отчаяние, ей больно… Ваше письмо…

Давид Самойлов взревел:

— Чушь, Скульский! Болтаете! Если страдает ваша Леночка, то и хорошо, пусть сидит дома, рожает детей, а за смертельное занятие наше не берется. Вы бы еще ее к психиатру сводили — там витаминов дадут.

Поссорились. У Самойлова вышла новая книга. Послала ему письмо, потом свою рецензию. Ответ:

«Спасибо, милая Лена, за доброе письмо о моей книге. Истинный поэт не держит зла. Думайте о смысле (стих у вас есть), и все образуется. Копанье в себе и излишняя „тонкость“ кощунственны особенно в наше время всеобщего инфантилизма и абракадабры (т. е. стихов для себя, навязываемых другим). Не верьте похвалам, пока сами себя не похвалите. Спасибо вам за статью. О себе судить невозможно, но вы уловили одно из моих намерений свести концы с концами, что получается все реже. Ваш доброжелательный тон и манера, в какой написана статья, очень меня тронули. Давно хотел написать вам, чтобы не спешили с третьей книгой. Она самая опасная. Каков в ней поэт предстал, таков он и есть. Репутация утвердилась. Потом очень трудно избавиться от нее и внутренне, и внешне. Многим так и не удается. Привет вашему отцу. Ваш Д. Самойлов ».

Молчание собеседника вялый аргумент в споре. Не знаю, что бы сказал теперь Давид Самойлович о наевшемся страдании. Теперь, когда им сведены все концы с концами, строчки нагнали, поравнялись с судьбой.

Не знаю, что бы сказал теперь ты, что бы сказал теперь мой отец, насытившись.

Вам там виднее, но ваше знание не трогает нас.

Тогда же твои стихи были положены на музыку и стали популярными песнями. Что-то в этом поветрии вызывало брезгливость, как если бы в парке предавалась страсти пожилая пара. Ты не замечал, а писал пьесу с каким-то ортопедическим названием «Существа».

Мы с тобой могли поехать на Всесоюзный семинар молодых литераторов, но тебе в последний момент стало противно, а я бы рада, но меня Москва не пропускала. Секретарь нашего Союза, худой, как карандаш, но с мягким, хорошо смазанным, чтоб не скрипело, голосом Яак Йыэрюйт, сказал московскому военно-морскому (из жизни пограничников) писателю Шорору, что если меня не примут, то Эстония вообще откажется от участия. А мне Яак шепнул: «Не тревожься, это просто казус белли, пора…»

У меня постоянно кружилась голова и тошнило. Внутри меня поселился аквариум, его нужно было беречь он из стекла, лучше не двигаться.

Ты бросил пить, и настолько, что даже не говорил об этом.

Мне страшно выходить на улицу. Больше всего я боюсь своего страха. Всегда в хорошем настроении, искупаю.

Я уехала в Питер, в Берхетевку, в отделение неврозов, оказалось, что у меня «конфликт с жизнью».

Мой одноклассник летом, после восьмого класса, получил от пьющей девушки двадцати лет согласие дать последнее доказательство своей любви. Они поехали в лес, и он прихватил большой отцовский охотничий нож.

На открытой поляне мой одноклассник почувствовал себя худо. Пространство исключало интимность, громко подсматривая листьями и кустами. Он вызвался построить шалаш, и в нем уже отъединиться от мира.

Повизгивали, отлетая, ветки, сползала чулком кора с полированной ножки, поддалось даже маленькое деревце, упав навзничь и подобрав подол. К комариному вечеру мой одноклассник встал у входа в жилище, протягивая руки к девушке и обнаруживая потные подмышки. Девушка зло махнула рукой и побрела к электричке, брезгливо отряхиваясь от вечерней росы. Он нагнал ее уже на станции, запыхавшись. Пчелы отпевали лето.

И никогда он не был счастлив, как в тот день, когда открылся своему страху, поддался и доверился ему, и ненавидел, ненавидел особенно носовой платочек ее, торчавший из кармана прямо на груди, и любовно протягивал ей землянику в ладошке.

Ты ходил, высоко подняв воротник темно-серого пальто. Мимо графики черных, обглоданных ветвей, прислоненных к плоским домам. Ты показывал преследователям, что не замечаешь их, не оглядываешь и не крадешься, но размеренный, быстрый твой шаг сопровождался легким ветерком вставшими дыбом ворсинками пальто.

Однажды видела, как так же выходил из театра Владимир Высоцкий: барельеф на темном пальто, воротником прикрытый, припорошенный. Подойти, нарушить невозможно: как если бы подскочить к санитарам, заталкивающим ночью в «скорую» носилки с телом, и осведомиться у них о погоде или о том, который час.

Ты взбегаешь по лестнице и звонишь в квартиру; услышавши звонок, ты медлишь лишь секунду и распахиваешь дверь, подставляя лицо и грудь прямоугольному проему.