Елена Скульская - Паяц (Вольные переводы из Юхана Вийдинга)

На проходной театра лежала для меня твоя новая книжка:

Ты пишешь стихи, как репетируешь. Заучиваешь роль.

Когда-то я думала, что мои несчастья, лежащие в стихах, ропщут от невыполненности. С порочной жадностью слушала о себе худое. Профессор в университете мог сказать что-нибудь типа «ничтожество всегда многословно», и я заливалась краской стыд. Моя подружка мы обе писали стихи нарочно толкала меня в бок на таких фразках, чтобы проверить меня. И не ошибалась.

Я и сейчас боюсь своих проступков.

Мы с тобой были малознакомы. Но когда я переводила, ты часто приходил ко мне.

В дверях неизменно снимал обувь. Отвечал: «Не беспокойся, у меня носки чистые». Я читала:

Ты спрашивал: «Чьи это?» — и оглядывался в поисках автора. Искал по углам и даже отодвигал кресло.

Пространство замыкалось, катилось обручем по комнате.

Словечки наши казались пантомимой, вариациями без темы.

Расчетливость подсказывала мне:

— Скажи же что-нибудь!

— Я счастлив, что мне еще сказать?!

Я бы взвизгнула, у меня приготовлен коньяк и лимон нарезан,

но ты не станешь. Праздники вызывают у тебя тошноту. Уходишь. До ссоры: тогда уж наговоримся.

Я так и не написала тогда о твоем бароне Тузенбахе. У нас в газете «Советская Эстония» о театре пишет только Прекрасна Азалия. Чехов говорит: нет ничего отвратительнее провинциальной знаменитости — а Азалия прекрасна. Она вся из фиалковых глазок, розовых бутончиков, нежные ее корни прячутся под письменным столом, а на лепестках зацепившаяся вода.

Она все время приводит себя в порядок: то стрижет садовыми ножницами ногти, то обкусывает зубками заусенцы. Я говорю:

— Как тебе «Три сестры»?

А она говорит:

— Жуть с ружьем.

— В каком смысле?

— Я эту кашу уже кушала.

— Не понравилось?

— То, что это гениально, своим путем. Они там все на голову попадали.

— Можно мне написать?

— Твое место на торфяных складах пиши информации. Проявишь себя, дам самодеятельность. И брось ты наконец писать стихи, какой ты после этого журналист?

Когда-нибудь я ей так отвечу! Но не теперь. Мы сидим с ней в маленькой комнатке, и чувствую себя на приеме у врача. Врач все про меня знает, но он безумен, он думает, что за пределами этой комнатки нет мира. И я так думаю. Врач может сделать со мной все, что угодно. Он медлит от своей грозовой власти, и я медлю, дожидаясь конца.

У меня, знаешь, плюшкинское честолюбие: храню все письма, все записки. Письмо в почтовом ящике волнует меня до дрожи. Письмецу душно в концерте, воздуха ему, воздуха. Разрываю конверт, обламывая уголки с крошками букв.

Лет пятнадцать назад получила письмо от Давида Самойлова.

Он живет в Пярну, в деревянном доме. Там книги сыреют, вбитые в желтые, открытые полки. Полки нависают над ним, как брови, отовсюду как тучи. Сырость подползает к ногам, заводит мысль об автобусе, домой. У него расчерчен маршрут городка от одного «эйнелауда» (забегаловка) до другого «эйнелауда». Пионеры в день рождения приходят с горнами под его окна. Даже в коридоре стоит для кого-то раскладушка…

«Мила Лена! Спасибо за книгу. Я прочитал ее с интересом, ощущая вашу талантливость и чуждость такого применения таланта мне. Мне кажется, что развитие вашего стиля (довольно сложившегося) гораздо определеннее, чем развитие ваших чувств и понятий. В стихах должно быть соответственное развитие. В богатстве стиля есть какое-то нуворишество, какая-то лишняя мебель, намекающая на излишнюю сытость. Даже страдание может быть сытым, даже печаль может проистекать оттого, что изысканный интерьер не вполне защищен от вторжения грубого мира. Понятие „тонкий“ всего лишь способ существования личности и мало говорит о ее содержании».

Мой отец встретил Самойлова в Союзе писателей, отвел в сторону: