Виктор Пронин - Падай, ты убит!

Что-то с нами происходит, что-то все время с нами происходит, и часто уходят годы и годы, прежде чем начинаем понимать суть, хотя вначале все казалось простым и ясным. Истинный смысл происходящего скрывается от нас, и мы, так самозабвенно судящие и рядящие, вдруг обнаруживаем, что слово, поступок, человек обладали совсем другим значением, нежели то, которым наделили их когда-то...

Кто мог подумать, что анонимка, подметное письмо, о котором Дмитрий Алексеевич Шихин забыл начисто и, казалось, навсегда, снова вынырнет, словно подводная мина, оторвавшаяся от якоря и всплывшая на безмятежную, солнечную поверхность, грозя взорваться каждую секунду от самого нежного прикосновения...

Да и расставание с человеком оказывается как бы неокончательным, условным, пока не сказаны определенные слова. Они могут выглядеть пустыми и незначащими, злыми и безжалостными, но никто не знает заранее, какие именно слова окажутся последними, подведут черту под дружбой, любовью, ненавистью...

Но по каким-то признакам мы сразу чувствуем — вот эти слова последние, других больше не будет. И мысленно перебирая своих забытых и полузабытых друзей, всегда откуда-то знаем, с кем еще встретимся. Это вовсе не значит, что мы хотим встретиться, он нужен нам на минуту, чтобы успеть выкрикнуть последние слова и не маяться затянувшейся неопределенностью. Не пишется ли и эта рукопись для того, чтобы исторгнуть из себя в ветреное пространство нынешней осени слова, в надежде, что они окажутся последними... Не затеваем ли мы вообще каждую рукопись, чтобы попрощаться с человеком, с местом, со временем, которые живут в нас...

И освободить место в душе для чего-то нового, свежего, милого нашему сердцу.

И шагнуть за дверь готовым к иной жизни, к встречам и разлукам, еще более тяжким, нежели те, через которые уже прошли и которые, казалось, никогда не повторятся, потому что не будет сил их пережить. Но случается только то, на что у нас есть силы. Кто-то хранит нас от непосильных перегрузок, которых душа не выдержит и сомнется, и мы перестанем быть собой...

Тогда, на Подушкинском шоссе, никому еще не были сказаны последние слова, все связки действовали, и ниточки, тянувшиеся к друзьям, были живыми, каждое услышанное слово отзывалось, рождая понимание. А сейчас нити оборваны и болтаются на ветру, как провода после бури. Но не наступите на них случайно, многие провода еще под напряжением...

Как-то я показал Аристарху фотографии — на ступеньках сидели шихинские гости какого-то воскресенья. Анфертьев поставил фотоаппарат на табуретку и, нажав автоспуск, успел прибежать и пристроиться ко всей компании. А Света успела положить ему руку на плечо, а он успел благородно ей улыбнуться, а Шихин успел все это заметить, и только тогда раздался щелчок фотоаппарата.

Полюбовавшись снимком, Аристарх спросил:

— Он жив? — Аристарх ткнул пальцем в физиономию Анфертьева.

— Жив.

— И на свободе?

— Да... да... А что?

— Значит обошлось, — проговорил Аристарх с некоторым облегчением. — А как у него с этой девушкой, которая столь опрометчиво положила руку на плечо... своему палачу?

— Ну почему палачу, — возразил я не очень уверенно. — Анфертьев сделал все, чтобы с ней ничего не случилось. Да, подозрение пало на Свету, у нее были неприятности, несколько месяцев она вообще... Но все обошлось. Погиб совсем другой человек.

— Значит, все-таки погиб. А я смотрю, кто-то должен... Оказывается, удар сместился. А сейчас как у них?

— Вроде наладилось. Она долго избегала его, но жизнь идет... Анфертьев остался один, у нее тоже жизнь не заладилась. Несколько лет вообще не виделись, а как-то случайно встретились...

— Они встретились не случайно, — твердо сказал Аристарх.

— Ты хочешь сказать, что он подстерег Свету?

— Она его подстерегла. Я даже знаю где — у метро на Белорусском вокзале. Там удобный подземный переход — с противоположной стороны улицы Горького хорошо видно, кто в него входит, кто выходит. И заметив, что нужный тебе человек спускается по лестнице, можно двинуться навстречу и сделать большие глаза, столкнувшись с ним лицом к лицу. Он не сразу узнал ее, где-то на третий или четвертый раз. Но устроила все она. Света маленько посильнее Анфертьева. У тебя вообще собрались люди не самые слабые.

— А я все боялся, что они тебе шелупонью покажутся.

— Выходим, — Аристарх поднялся.

Электричка остановилась, что-то в ней зашипело, двери распахнулись, и из вагонов, словно под действием сжатого воздуха, стали выскакивать люди и разбегаться по остановкам, чтобы успеть влезть в автобус. Но площадь, освещенная редкими фонарями, была пуста. Только в дальнем ее конце, у рынка, стоял десяток автобусов. Свет в них был погашен, и, похоже, он и никуда не собирались ехать. А здесь под зонтиками стояли люди, привычно выстраиваясь в покорную очередь. Это постоянное стояние воспринималось как нечто совершенно естественное. Сделав за полчаса круг по Одинцову, автобусы часок-другой отдыхали у станции, шофера за это время успевали даже на электричках съездить в Москву за покупками и возвращались как раз к началу очередного рейса. Люди, стоя в очереди годами, знакомились, поедали запасы, привезенные для домочадцев из Москвы, некоторые успевали забеременеть, а одна даже родила, хотя до роддома на автобусе ехать было от силы минут десять. В общем жизнь — она всегда жизнь и везде пробивает себе дорогу, как росток беспомощной травинки сквозь асфальт.