Виктор Пронин - Падай, ты убит!

Ошеверов стоял в светло-кремовом костюме, в белоснежной рубашке, в светлых замшевых туфлях, выкупанный, гладко выбритый и причесанный. У калитки его поджидала прекрасная Селена в желтых бархатных штанах и зеленой шелковой блузе, которая на слабом ветерке раздувалась, как парус, готовый увлечь куда-то за горизонт, где ждут события тревожные и радостные.

— Держись, Митя! Я с тобой! — воскликнул Ошеверов, поняв смятение друга. — Держись! — И частой упругой походкой направился к рефрижератору.

— Ни пуха! — успел крикнуть Шихин.

— К черту! — с удовольствием откликнулся Ошеверов. И, нырнув под боярышник, пропал с глаз. Шихин медленно прошел следом. Селена уже сидела в кабине, с любопытством оглядываясь по сторонам, Ошеверов ворочал рычагами, ключами, тыкал пальцами в кнопки, к чему-то прислушивался. Наконец мастодонт вздрогнул, чихнул чем-то ядовитым, заревел и попятился назад. Ошеверов ловко завел мощный зад машины в переулок, переключил скорость и двинулся к Подушкинскому шоссе, повернул налево, потом через двести метров еще раз налево и с грохотом покатил к Москве.

Жара спала, сквозь ветви елей пробивались лучи солнца, под деревьями установилась предгрозовая сумрачность, но было тепло, тихо, ясно. Где-то над Жаворонками прогудел самолет. На фоне темных туч он казался радостным вестником, его иллюминаторы вспыхивали красноватыми бликами отраженного солнца. Самолет торопился во Внуково, чтобы успеть сесть до грозы. Должно быть, пассажиры видели фантастическую картину — Москву, подсвеченную закатным солнцем, и надвигающиеся темные тучи с торчащими из них острыми молниями.

— Ни пуха, — повторил Шихин и, взглянув на темнеющее небо, вернулся в сад. И тут внимание его привлек басовитый голос, бубнивший где-то рядом. Раздвинув кусты малины, Шихин увидел Адуева. Рядом в гамаке лежала Марсела, разбросав мосластые свои конечности. Иван тихонько раскачивал гамак, при этом с выражением зачитывая что-то из книги.

— Образ положительного героя всегда отличали высокие душевные качества, — голос Ивана вибрировал, опускался до еле слышного придыхания и тут же снова набирал силу убежденности, уверенности в правоте. — Человек завтрашнего дня — это мужественный, умный, готовый к самопожертвованию во имя...

Глаза у Марселы были закрыты, чтобы ни красное небо, ни прыгающие но ветвям белки, ни вид заботливого отца не мешали ей проникнуться услышанным. Но Шихин заподозрил, что глаза у Марселы не просто закрыты, что дышит она куда ровнее и безмятежнее, нежели требовала вдумчивая сосредоточенность.

— Она не спит? — спросил он.

— Спит, — шепотом ответил Адуев, приложив палец к губам. — Не мешай... Во сне очень хорошо все усваивается.

— А ничего, что она... слегка храпит?

— Когда начинает всхрапывать, я читаю громче.

— А тебе не кажется, что ее храп — защитная реакция?

— Это как? — Адуев с подозрением уставился на Шихина.

— Она подсознательно глушит тебя, чтобы не слушать этот собачий бред.

— Знаешь что, — яростно прошипел Адуев, — иди! — Он замахал рукой, прогоняя Шихина, словно надоедливую муху. — А то она усвоит не то, что нужно, и получит двойку! У нее сочинение на носу.

— Про что сочинять будет?

— Мы решили не рисковать и взять свободную тему... А о чем может быть вольная тема, — рассудительно зашептал Адуев, которому, видимо, и самому надоело зачитывать страницу за страницей. — Герой литературы и жизни, строительство нового общества или уж на худой конец перестройка в условиях зрелого монументализма. А если брать какого-нибудь писателя, то недолго и впросак попасть... Сегодня тот хорош, завтра этот, потом возвращаются к тому, по которому топтались вчера... Пусть лучше про героя пишет.

— Вот именно! — горячо поддержал его Шихин. — Это будет удар наверняка.

— Ну то-то, — облегченно проговорил Адуев. — Да, Митя... Ты это самое, — Адуев перешел на шепот, — я Вале утку дал, чтоб она приготовила... Проследи, ладно?

— За чем проследить? За уткой? Она что, живая?

— Да нет! — досадливо крякнул Адуев. — Мороженая.

— Так чего за ней следить? — прикидывался дураком Шихин.

— Ну как, — Иван помялся, — налетит эта шелупонь, и крылышка не достанется. Ноты это... можешь полакомиться, если, конечно, в меру. — И он засмеялся с той выверенной доверительностью, чтобы Шихин понял — это, конечно, шутка, но сказана всерьез.

— Что ты, что ты! — Шихин приложил руки к груди. — Конечно! И не сомневайся! Прослежу! Ни одна косточка, ни одна перепоночка не пропадет. А то ишь! Они и на запах слетятся, воронье поганое! За ними глаз да глаз!