Виктор Пронин - Падай, ты убит!

Но самое интересное случилось на следующее утро. Шихину позвонил Ошеверов и сказал, что не может найти запись. Причем Ошеверов сожалел не столько о самой записи, сколько о кассете — она тоже была японская, дорогая по тем временам. Ошеверов спрашивал, не прихватил ли ее случайно Шихин, но по голосу чувствовалось, что обеспокоен он другим, что он предупреждает — кассета пропала. Он всем сообщил об этом прискорбном случае, но его подняли на смех, посоветовали пошарить в мусорном ведре, в собственных карманах, велели и ему, и себе об этом забыть.

Кассета так и не нашлась.

Значит, кто-то все-таки взял.

Значит, кому-то понадобилась...

Ошеверов... Зачем он сделал запись? По чьему заказу? И как понимать его сегодняшнее беспокойство? Что это? Желание загладить свою промашку, свой вольный или невольный донос? Или бескорыстный порыв?

А тогда, что было тогда? Шалость? Желание потешить друзей?

Обессилев, Шихин сел на землю, прижавшись затылком к мощному стволу дуба, к его жесткой и честной коре, закрыл глаза. И тут же перед его мысленным взором возникли Ююкины... А они? Чисты и непорочны?

Селена... Красотка в желтых бархатных штанах и с буржуазным локоном у правого уха... Черт ее знает! Было, и с ней кое-что было... Как-то в те времена, когда у Шихиных еще не было роскошной однокомнатной квартиры на девятом этаже с видом на металлургическую промышленность города и они с Валей переселялись с уголка на уголок, он оставил у Ююкина свой чемодан — там были наброски фельетонов, несколько блокнотов, письма. Но когда через неделю пришел за чемоданом, оказалось, что все его бумаги ссыпаны в мешок. Игореша, не дожидаясь расспросов, пояснил, что, дескать, Селена уехала в командировку, но, поскольку приличного чемодана у нее не нашлось, она решила воспользоваться шихинским, если он, конечно, не возражает. Шихин не возражал. Он был счастлив тем, что Селена где-то щеголяет с его чемоданом.

О, это милое, дружеское хамство!

Но ведь ни разу не возмутился Шихин, ни разу никого не спустил с лестницы, никому не дал по шее. Значит, все принимал как нечто естественное... Он перебрал Вовушку, Анфертьева, Ваську-стукача. Нет, ни с кого не удалось снять вины, и подозрений тоже ни с кого не снял.

Встал, отряхнул штаны от сухих листьев и побрел к дому.

Как-то, выбрав удобный момент, я снова подсунул Аристарху фотографию, сделанную в шихинском саду. Аристарх молча взял ее и так же внимательно, как и в первый раз, всмотрелся в лица гостей, расположившихся на крылечке.

— Слушаю тебя, — сказал он через некоторое время.

— Скажи... Ты можешь на этом снимке узнать анонимщика?

Аристарх подошел с фотографией к окну, поводил пальцами над улыбающимися физиономиями, при этом на лице его было такое выражение, будто вспоминал что-то важное и никак не мог вспомнить.

— Знаешь, — сказал он, — здесь несколько человек, способных это сделать. Кто из них наверняка — сказать не могу.

— Писали несколько? — удивился я.

— Если ты спрашиваешь об анонимке, написанной на Шихина, то писал один. Хотя... Способных сделать это — несколько. У меня такое ощущение, что ее готовил не один человек. Может быть, все они время от времени... И писали не только на Шихина... Ведь анонимки узаконены и не являются чем-то безнравственным, позорным, постыдным... Ты со мной не согласен?

— Мне всегда казалось, что анонимка — это нечто из ряда вон, это некая крайняя степень падения...

— Ошибаешься, — спокойно сказал Аристарх. — Анонимка... Это вроде признака гражданской зрелости. Если ты не писал анонимок, значит, как гражданин стоишь немного, значит, ничто тебя не возмутило, ничто не разгневало и ничего в нашей жизни ты не принимаешь близко к сердцу... Это плохо. Надо активнее включаться в жизнь. Я смотрю, ты относишься к анонимке, как... Анонимщики не одинокие рыцари, они представляют целое общественное явление — анонизм. За ним — и крик вопиющего в пустыне, и гнев человека, которого лишили права гневаться по какому бы то ни было поводу, и робкая попытка быть услышанным, и откровенная пакостливость, одобренная властью и моралью государства. Пишут в редакции, правительству, в Академию наук, пишут друг другу... Не подписываясь. Все, вместе взятое, и есть анонизм.

— Какое-то слово неприличное, — пробормотал я.

— Слово как слово, оно не может быть приличным или неприличным. У тебя мысли неприличные. Я вот сказал, что на снимке вижу несколько анонимщиков, но вовсе не обязательно, что они плохие люди. Они могут быть и порядочными, и отважными...