Виктор Пронин - Падай, ты убит!

А теперь, выходит, и Катя заинтересовалась ночным небом и звездным пространством. Задумавшись об опасной наследственности, Шихин поймал себя на том, что у него болит шея, ему неудобно, а стоит он, оказывается, на кирпичной дорожке с запрокинутой головой, пристально рассматривая какое-то смутное движение в Млечном Пути. Там явно что-то происходило, звезды перемещались, их сияние то усиливалось, то исчезало вовсе. И хотя Шихин уже вроде бы привык к странностям одинцовского неба, и никакого дела ему не было до событий в тысячах световых лет, он продолжал неотрывно смотреть в этот участок Млечного Пути, о чем-то догадываясь, что-то начиная понимать. Потом, спохватившись и встряхнувшись всем телом, как это делал Шаман, выбираясь из лесного озера, торопливо зашагал к дому. Шихину казалось, что, встряхиваясь, он освобождает невидимую свою шерсть от звездной ныли, сумасшедших мыслей и дурных предчувствий.

Но вот что интересно — пройдут годы, и Шихин начисто забудет о многих подробностях своей жизни в то время, весны и зимы сольются в его сознании в одну счастливую полосу под названием «Подушкинское шоссе», он забудет, кто приезжал к нему в гости, о чем говорилось, какие тосты поднимал и, а если ему о чем-то напомнить, будет долго морщить лоб и наконец произнесет: «Да, кажется, что-то похожее было».

А вот Катя запомнит каждый день, прожитый в бревенчатом доме с разваленными печами, протекающей крышей и стенами, сквозь которые пробивалось солнце, разбрасывая по полу жизнерадостные зайчики.

Шихин однажды ужаснулся, когда, уже взрослой, красивой и смешливой, Катя спросила:

— А ты помнишь, что устроил однажды Адуеву в саду?

— Ваньке? Адуеву? — Шихин насторожился. — А что я ему устроил? Ничего я ему не устраивал... Да и что ему можно устроить... Адуев он и есть Адуев...

— Он позволил себе несколько пренебрежительно отозваться о нашем доме...

— Даже так? — опять, как и пятнадцать лет назад, взъярился Шихин. — И он сам заговорил об этом?

— Весьма доброжелательно, как говорится, из самых лучших побуждений...

— Самое отвратительное пренебрежение — это доброжелательное! Любящее! Якобы! — почти в голос закричал Шихин. Нет, он не вспомнил случая, о котором заговорила Катя, но, представив адуевский прищур, его ягодицы, выпирающие из голубовато-клетчатого тесноватого костюма, его индюшачью величавость, взбесился.

— Ты поставил одну табуретку на другую, сверху водрузил мусорное ведро и сказал что-то в том духе, что, дескать, взбирайся, Ваня, там тебе будет удобнее. Он конечно, удивился. И тогда ты пояснил, что поскольку с высоты нормального человеческого роста он разговаривать не может, поскольку ему для этого возвышение требуется, то вот постамент, и надо поторопиться, пока он свободен, а то в этом саду собирается публика, которая без постаментов обходится с большим трудом, как и без унитаза...

— Ничего сказал, — раздумчиво проговорил Шихин... — И по смыслу, и по исполнению... Вполне.

— Да, но Адуев с тех пор не появлялся.

— Ну что ж, наверно, нашел постамент поприличнее... Боюсь, однако, что он поторопился...

— Почему?

— По моему разумению, скоро освободится много постаментов, выбрал бы... И бронзовые поступят, и гранитные, в окружении роз, фонтанов из полированного камня... И на фоне гор, равнин, на фоне заводских труб... У нас постаменты живут дольше своих хозяев, они становятся чем-то вроде общежитий. Их занимают, заранее зная, что это временно... Один Иосиф Виссарионыч освободил столько постаментов...

— Думаешь, их снова заселят?

— А почему бы и нет? Вон императорский лет сорок пустовал, пока Михаил Васильевич не взобрался и не замер в позе ученого и провидца. Но это, слава Богу, надолго.

— А знаешь, папаня, ты стал гораздо сдержаннее. Иногда тебе удается выглядеть даже воспитанным. Но сказать, что о людях ты стал думать лучше...

— Ты полагаешь, что думать о ближних с любовью и восторгом, несмотря ни на что, — это хорошо? — хмуро спросил Шихин.

— Ой, папаня! Какой же ты наивный! Даже не представляю, как тебе удалось выкарабкаться!

— Думаешь, удалось?

— Оглянись. Разве нет?

— Пожалуй, — согласился Шихин, который будет жить через пятнадцать лет. Шихин, который в данный момент мается на Подушкинском шоссе, никогда бы не ответил словом «пожалуй». До этого нужно дорасти, нужно кое-что иметь за душой, чтобы ответить так неопределенно и с достоинством, вроде и согласился, но оставил при себе свои сомнения, оговорил право возразить.