Дуглас Кеннеди - Момент

— Все они мне нравятся.

— А я их просто обожаю, поскольку открыла их для себя только в прошлом году. Но я не критикую твой вкус. Просто все это слегка… рафинированное. Выбор нью-йоркского интеллектуала. Я бы хотела посмотреть Нью-Йорк.

— Это легко устроить.

— Теперь моя очередь забегать вперед. Мне бы следовало быть более сдержанной, холодноватой. Так учила мама, когда меня потянуло к мальчикам. Не показывай виду, скрывай свой интерес. Всегда держи дистанцию и прикидывайся скромницей.

— И что ты?

— Я пыталась… но у меня так плохо получалось, ужас. Я не люблю игру. И мне не нравится быть скромницей. Это не я. Впрочем, и секс-бомбой я никогда себя не ощущала. До сегодняшнего дня. Но мы отклонились от другой темы — «ты».

— Почему бы тебе не выбрать какую-нибудь пластинку? — предложил я.

— Хорошо, пусть будет Брамс. «Трио для кларнета». Но ты должен продолжить рассказ о своем отце.

Она достала пластинку — запись старого доброго Бенни Гудмена — и поставила ее на проигрыватель, старомодный ящик «Виктрола». Я купил его на соседней барахолке за пятнадцать марок, получив в подарок от хозяина аж две запасные иголки.

— Впечатляет, — сказала Петра.

— Что именно?

— Что у тебя нет навороченной стереосистемы.

— Я бы не возражал против нее. Но поскольку мой бюджет не позволяет…

— А та книга, которую ты пишешь… О чем она будет?

— Думаю, о Берлине. Но точно смогу сказать, только когда возьмусь за нее. А этого не произойдет, пока…

— …пока ты не уедешь из Берлина?

Петра опустила пластинку на длинный штырь, который мог бы вместить сразу штуки четыре. Потом нажала на рычаг, пластинка смачно плюхнулась на диск вертушки, и тонарм, автоматически вставший у края, опустился в ближайшую канавку. После вступительного шуршания грянули мрачные аккорды Брамса.

— Я не собираюсь уезжать из Берлина, — сказал я.

— Извини… я не хотела тебя грузить.

— Я мог бы покинуть сейчас Берлин только при условии, что ты поедешь со мной.

Она наклонилась и поцеловала меня:

— Мне нравится, что ты можешь принять такое решение после дня знакомства.

— Я знал это сразу, как только увидел тебя.

— И я тоже… хотя страшно испугалась этого. Перспектива счастья… она может внушить страх. Ты читал Грэма Грина?

— Думаю, что каждый, кто путешествует и пишет об этом, любит Грэма Грина.

— В прошлом году я прочитала его «Суть дела», и меня так поразила одна фраза, я даже подчеркнула ее три раза:

«Он испытывал чувство привязанности к несчастью, ощущая себя в нем на своем месте».

— Чертовски здорово сказано, вот почему Грэм Грин — это Грэм Грин. В каком-то смысле это относится к моим родителям. И что было, когда ты прочитала это?

— Я подумала: выберусь ли я когда-нибудь из этой нескончаемой тоски ?

— Это было до или после того, как ты сбежала на Запад?

— Незадолго до этого. Но…

Слова повисли в воздухе, и это означало, что мы подошли к опасной черте, переступить которую она была не готова. Пока. Я обнял ее и сказал:

— Твое место уже не там.

Мы вместе готовили ужин — колдовали над соусом для спагетти, спорили, сколько добавить зубчиков чеснока (я настаивал на пяти, Петра была уверена, что и двух будет много), зато по анчоусам разногласий не возникло — мы были единодушны в том, что они придадут соусу и пикантность, и остроту. Я предложил сбегать в итальянскую бакалейную лавку за багетом, но Петра сказала:

— Сегодня вечером я не хочу с тобой расставаться даже на пять минут. Не беспокойся, я не всегда буду такой липучкой. А сейчас позволь мне этот маленький каприз…

— Конечно, — сказал я, а сам подумал, что, возможно, в ее прошлой жизни был мужчина, который однажды вышел за пачкой сигарет и уже никогда не вернулся.

Соус удался на славу. Пока в большой кастрюле варилась паста, а Петра натирала пармезан, я зажег свечи, откупорил вторую бутылку вина и погасил общий свет. И да, все эти мелочи домашнего уюта — ее силуэт на фоне зажженных свечей, когда она несла сыр к столу; разговоры о том, какая текстура должна быть у пасты al dente; и (самое захватывающее зрелище) бумажные салфетки, которые Петра искусно выложила в форме оригами, — навсегда врезались в мою память, и я до сих пор вижу их так отчетливо, будто все это было вчера. Наверное, счастье так устроено, что ни одно его мгновение не забывается.

— Ты, оказывается, рукодельница, — сказал я, когда Петра соорудила двух оригинальных многокрылых птиц из самых обычных бумажных полотенец.