Давид Фогель - Брачные узы

Очень слабый, неспособный пошевелить ни единым членом, Гордвайль был вынужден оставаться в постели еще неделю после того, как жар спал. За все время выздоровления он ни разу не упомянул ребенка, как будто вся история полностью стерлась из его памяти. Но, когда его взгляд натыкался порой на пустое пространство между кроватью и окном (пока он лежал в жару, Tea продала коляску торговцу подержанной мебелью), ему казалось, что вся комната пуста, что пуст и лишен смысла весь мир. Однако жизненные силы, понемногу возвращавшиеся к нему, не давали ему думать о грустном. Его посетило какое-то счастливое, животное спокойствие, свойственное всякому тяжелобольному после того, как опасность миновала и силы начали возвращаться к нему. Полулежа в постели, все еще с трудом говоря и часто улыбаясь без особой причины, он слушал Лоти, навещавшую его два раза в день, брал ее руку и гладил с молчаливой благодарностью, а на улице в это время бесновались свирепые осенние ветры, заставляя дрожать и позвякивать оконные стекла.

Минуло три недели с того дня, когда он впервые вышел на улицу после болезни. Жизнь вошла в обычную колею. Гордвайль, казалось, вернулся к прежнему образу жизни: встречался с друзьями, бродил по улицам, что-то обсуждал мимоходом с попадавшимися по дороге знакомыми — и тем не менее в нем произошли некие перемены, невидимые чужому глазу и еще более незаметные для него самого. Он стал молчаливее, по большей части был погружен в глубокую задумчивость, как будто в любой миг могло оказаться, что ему предстоит принять судьбоносное решение; часто отвечал собеседнику рассеянно и невпопад. Скрытая тяжесть, лежавшая у него на сердце с момента знакомства с Теей, тяжесть, которую он никогда не пытался рассмотреть в свете ясного сознания, — теперь усилилась, став почти невыносимой, и требовала точного логического анализа своих причин и поиска средств борьбы с ней. Все его мысли теперь постоянно упирались в Тею. Куда бы ни приводили его размышления, везде была она, причина всех неудач, главная помеха на его пути, источник всех его бед. Напрасно он пробовал теперь бороться с такими мыслями. Все в нем восставало и обвиняло. И одновременно с этим он знал, что никогда у него не достанет сил на то, чтобы освободиться от ее хватки. Если бы она сама его бросила! Ясно, что он сожалел бы об этом, но, с другой стороны, принял бы это как приговор Провидения и смирился бы с действительностью в отсутствие выбора. Но Тее и в голову не приходило оставить его. Его вечная покорность и уступчивость питали самые низменные ее инстинкты, ее жажду досаждать ближнему, еще усилившуюся у нее за время их совместной жизни. В нем она находила пищу для их удовлетворения. С того момента, когда она увидела, как подействовала на него смерть ребенка, у нее появилось новое средство причинять ему боль. Теперь, в противоположность прежним своим утверждениям, она использовала любую возможность для того, чтобы подчеркнуть, что он был отцом ребенка… И чем отчаяннее было его молчание, тем больше она неистовствовала.

Гордвайль мало бывал теперь дома. Комната опротивела ему, пустая и неуютная, она навевала мрачные мысли. Работал он тоже мало. Он был весь в долгах и вечно испытывал нехватку в деньгах. Но это, надо сказать, мало занимало его. Центр тяжести находился в иной плоскости. Он смутно чувствовал, что грядет какое-то событие, которое положит конец всей прежней его жизни, не зная, впрочем, какое и как.

Был вторник. День выдался теплее последних дней, холодных не по времени. Гордвайль долго бродил по городу, а теперь сидел в своей комнате возле горящей печки, из открытой дверцы которой вырывался язычок света, танцевал на полу между диваном и кроватью и ярким отблеском дрожал на противоположной стене. Был вечер, около шести. Гордвайль не стал зажигать лампу, ему было хорошо в полумраке. На свету, подумал он, человек видит все, что вокруг, в темноте — самого себя. И еще — самую суть вещей… Он вдруг ощутил себя первобытным человеком, затерянным в темной лесной чаще, перед костром, разведенным, чтобы отпугивать диких зверей. Ему казалось, что сейчас он услышит вкрадчивый шорох в кустах, и через много поколений ему передался животный страх перед неведомыми силами, которые подстерегают человека на каждом шагу. Машинально он сделал в темноте защитное движение, вернувшее его к окружающей действительности. В эту минуту на улице дважды отрывисто прогудел автомобиль. Гордвайль безотчетно напрягся, ожидая третьего гудка, но его так и не последовало.