Давид Фогель - Брачные узы

«Смотрите! — вскричал он, указывая на Гордвайля. — Перед вами убийца! Он хотел оклеветать невинного привратника, но глаза ваши видят кровь, струящуюся у него изо рта! Вот вам неопровержимая улика! Это кровь жертвы, которую он проглотил, дабы скрыть преступление, и кровь эта указывает на него!..»

И тут же его схватили и потащили-поволокли по коридорам и темным подземельям, а он даже кричать не мог, ибо цепи все еще падали у него изо рта без конца и без края. Потом его бросили в какое-то круглое помещение, и он знал, что это что-то вроде раскаленного котла и сейчас его изжарят живьем. «Ведь это инквизиция! — хотел он протестовать. — А инквизицию уже отменили, она запрещена! То, что вы делаете со мной, — противозаконно!» Но не мог вымолвить не слова. С него стали срывать одежду, и с каждой снятой вещью жара возрастала, духота становилась невыносимой, жажда сжигала рот и внутренности. Он показал рукой, чтобы ему дали пить. Люди вокруг сжалились над ним и принесли воды. Но вода, едва он глотнул ее, обернулась жгучим пламенем, боль от которого была в тысячу раз страшнее всех мук терзавшей его раньше жажды. «Будь я проклят! — простонал он в муке. — Они просто измываются надо мной! Сжальтесь, дайте немного обычной воды! Как можно быть такими жестокими! Нельзя же утолить жажду кипятком! О! О! Я умираю от жажды!»

— Пейте же! — промолвила Франци Миттельдорфер. — От чая вам станет легче!

— А, это вы! — сказал Гордвайль, на минуту обретший ясность сознания. — Он холодный, чай?

— В меру. Такой, как вам нужен. Пейте и увидите!

Он выпил стакан до дна полулежа на диване. Вслед за этим сказал:

— Теперь я и вправду должен идти.

— Хорошо, я только оставлю записку матери.

Затем она помогла ему встать. Она была вынуждена поддержать его, чтобы он не упал. С превеликим трудом Франци свела его вниз, на улицу, но, скоро убедившись, что никак не сможет довести его до трамвайной остановки, остановила проезжавшее такси. Все время поездки Гордвайль сидел молча. Казалось, он спал, съежившись в углу салона, похожий на какой-то неодушевленный куль.

На улице уже смеркалось, когда Франци Миттельдорфер препроводила его наверх, в его комнату. «Он болен!» — сказала она квартирной хозяйке, открывшей им дверь. На этот раз старуха поняла все сразу, вошла вместе с ними и застелила для него диван, пока Гордвайль сидел на стуле, поддерживаемый Франци.

— Я всегда знала, — причитала старуха, не отрываясь от дела, — что когда-нибудь он сляжет, ай-ай-ай! Так много работать! Какой порядочный человек! А тут еще и ребенок у него умер!

Обе женщины помогли ему раздеться и уложили в постель. С полным равнодушием Гордвайль позволил им делать с собой все, что им было угодно. Только время от времени с его уст срывался глубокий стон. Фрау Миттельдорфер нервно носилась по комнате в пальто и шляпке. Градусник показал тридцать девять и восемь. Тогда молодая женщина велела немедленно послать за врачом. Господин Гордвайль опасно болен, объяснила она старухе, она же, к сожалению, должна тотчас же возвращаться домой. Завтра она зайдет справиться о его здоровье. Она попрощалась и вышла.

Врач, пришедший часа два спустя, нашел у него горячку, вызванную тяжелым нервным потрясением.

С тех пор как Гордвайль оправился от болезни, минуло три недели. Случилось так, что в день, когда он заболел, все друзья его собрались в «Херренхофе» и там узнали от Теи, забежавшей в кафе на пару минут, о смерти ребенка. Уже несколько дней не видя Гордвайля и зная, как сильно он привязан к ребенку, они — Лоти, доктор Астель и Ульрих — в мгновение ока собрались и, беспокоясь за него, поехали на Кляйнештадтгутгассе. Они прибыли туда через несколько минут после ухода врача и нашли Гордвайля лежавшим навзничь с усилившимся тем временем жаром. Он ни в чем не отдавал себе отчета, его пустой, стеклянный взгляд был устремлен в потолок. Старая фрау Фишер, смачивавшая полотенце на лбу Гордвайля, в своей манере поведала им о случившемся во всех подробностях.

Восемь дней Гордвайль метался в жару, посещаемый лихорадочными видениями, иногда пугающими, иногда доставляющими несказанное наслаждение, видениями, в которые чудесным образом вплетались вещи и люди вокруг, искаженно и странно сочетаясь друг с другом. Во время болезни о нем заботились друзья, старая фрау Фишер, а также Франци Миттельдорфер, навещавшая его ежедневно, ибо в ее глазах он был чем-то вроде ее личного больного. Tea не изменила обычного своего образа жизни и палец о палец не ударила ради Гордвайля. Наконец произошел кризис. «С этого момента болезнь осталась позади», — возвестил врач.