Давид Фогель - Брачные узы

Успевшая тем временем удалиться хозяйка вернулась с веником и прислонила его наискосок к столу. Сначала она собиралась с великим тщанием протереть влажной тряпкой стенки шкафа и спинки стульев и кровати, как бы делом подтверждая свои слова о чистоте в ее доме.

Гордвайль повернулся и вышел в кухню согреть себе немного черного кофе, остатки вчерашнего завтрака. Газовая конфорка сразу же уютно загудела, маленькими голубыми язычками лаская закопченное донышко кофейника. В кухне царил полумрак. Большое квадратное окно, выходившее в коридор, было застеклено шершавым матовым стеклом. Только отголоски жаркого летнего дня доходили сюда. Где-то вдали часы запоздало пробили двенадцать. С удобством расположившись на стуле возле плитки, Гордвайль слушал ее ровное непрекращающееся гудение, найдя его на какой-то миг на редкость приятным. Вот это незамысловатое гудение, подумал он, и есть источник вечного спокойствия настоящих хозяек и подлинного мира в доме. При этой мысли на его губах появилась и какое-то время удерживалась умиротворенная улыбка. Затем кофе достаточно согрелся, газ был выключен, и гудение в тот же миг прекратилось, словно с легким стоном отлетела прочь душа кухни. И сгустившийся в ней полумрак сразу стал более гнетущим.

Старуха уже закончила застилать постели и теперь занималась полом. Ясное дело, она и палец о палец не ударила, чтобы вычистить диван, и Гордвайлю было понятно, что она так и не станет этого делать. Но снова ругаться с ней у него не было сейчас никакого желания. В конце концов, она женщина старая и немощная, нашел он для нее оправдание. Выкроит время и сам купит пузырек лизола и разбрызгает по дивану, а перед тем окатит его кипятком. Он выпил кофе, привел в порядок одежду и спустя полчаса, взяв трость, вышел из комнаты.

На улице его оглушила золотая жара. Дремотное оцепенение было разлито в воздухе, и казалось, даже уличное движение сегодня ленивее, чем всегда. У собак, попадавшихся навстречу, свисали из пасти и дрожали длинные розовые ленты языков, ребра ходили при каждом тяжелом вздохе, при виде собак ощущение жары еще усиливалось, как будто она выплескивалась у них из нутра.

Гордвайль поколебался с минуту, не стоит ли зайти куда-нибудь перекусить. Он совсем не чувствовал голода. Но в конце концов сдался и, завернув в маленькую столовую на Нордбанштрассе, заказал говяжье жаркое и кружку пива. Потом поехал в больницу, опоздав на полчаса.

В палате для новорожденных, длинной комнате с множеством окон — сейчас все они были распахнуты — стояло штук тридцать белых кроваток. Часть грудничков спала, другие жалобно попискивали. То и дело входили и выходили сестры. В окна были видны зеленеющие во дворе деревья, четкие квадратные газоны, отделенные друг от друга посыпанными гравием дорожками с зелеными скамейками по сторонам. Долговязая рыжая сестра, уже узнававшая Гордвайля, подвела его к ребенку — номер двадцать шесть, вынула того из кроватки и передала в руки отцу со словами: «Хороший мальчик, никогда не плачет!» — и сразу же добавила, как обычно: «Не целовать, не трогать лицо!» И осталась стоять рядом, наблюдая. Гордвайль держал запеленутого в белые пеленки младенца на руках, улыбался ему и чувствовал безграничное счастье. Он с радостью заметил, что маленькое личико, сразу после рождения словно лишенное черт, почти стертое, с каждым днем все более обретало ясное индивидуальное выражение.

— Так что, желторотый, — громко говорил Гордвайль, — у нас уже и нос есть, и подбородок, и рот смеется, как у больших. Как у Гете, например, или у Канта. А это самое важное для нас, не так ли? Не так уж много пройдет дней, и мы пойдем ножками, как все люди. А пока будем верно носить тебя на руках — можешь на нас положиться.

Он почувствовал присутствие сестры и сбился с тона. Со смущенной улыбкой выговорил:

— И вправду хороший мальчик, почти совсем не плачет, сорванец. Отлично!

В тот же миг малыш сморщил личико и зашелся в плаче. Гордвайль стал качать его на руках. У него вдруг возникло странное желание подбросить его вверх, к потолку, и тут же поймать, но, сразу же опомнившись, он сдержался. Посвистел ему прямо в лицо — ребенок не унимался. Тогда сестра выхватила его у Гордвайля и вернула в кроватку.

— Хватит! Нельзя утомлять ребенка!

Пришло время уходить. Но прежде Гордвайль склонился над кроваткой и сказал, как говорят со всепонимающим собеседником:

— Друг мой, ты выставляешь себя на посмешище! Совсем некрасиво! Но если тебе именно этого хочется — тогда пожалуйста! Немного поплакать тебе тоже не повредит. А я пойду доставать для тебя коляску, красивую коляску, достойную вашей светлости. Вот увидишь, дворец, а не коляска!