Владимир Лорченков - Автопортрет художника (сборник)

– Когда Солнце будет садиться, оно будет светить вам с моих ладоней.

– Правая моя рука – Гималайский хребет, а левая – Альпы.

– Сам я велик, как планета.

– Я великий. Я блядь гений. Я великий писатель.

– А вы все блядь ничтожества.

Я остановился перевести дух и хлопнул вина, удивляясь, с чего это я вдруг. Аплодисментов не было. Лица вокруг меня горели ненавистью и алкоголем. Все это сборище 30—летних педиков и неудачников только и делало, что разевало рты в порыве единого бля негодования. А ведь начиналось все очень мило. Мы приехали все в дом какого-то мудака, который чертил планы газетных полос, и с его молодой симпатичной вечно веселой женой – то ли хиппушкой, то ли просто любительницей потрахаться, – и стали пить вино. Расхренячивать пробки и пить. Я, чтобы не мучиться, взял бутылочку и пил из горла. Иногда сплевывал крошки, потому что пробку не вынул, а расковырял, и втолкал пальцем в бутылку. Ну, мне так нравится.

Компания была большая, человек двадцать. Все сплошь старперы под тридцать, говорю же. Все сплошь неудачники. Люди Которые Ищут Себя. Интеллектуалы сраные. Они все сидели и пиздели, пиздели и сидели, – разменивали себя на пиздеж ни о чем, – и каждый из них, должно быть, считал себя Уникальным и Исключительным. Все они готовы были написать Великую Книгу, только вот на следующей неделе руки освободятся, или Фильм Гениальный снять, ну, летом, во время отпуска, но, конечно все руки не доходили. А еще они могли бы сочинить Песню покруче «Вечера тяжелого дня», Мелодию лучше, чем у Моцарта, спроектировать здание прекрасней собора Софии, и нарисовать картину лучше Модильяни, а уж про статую лучше микельанджеловской я не говорю. Они все МОГЛИ БЫ. Но все это был пиздеж. И они сами это знали. И они забалтывали все на свете, даже свой пиздеж.

А я пил и пил, наливался и наливался. Пока вдруг не понял, Зачем я.

– Пить да книги писать, – сказал я, и рассмеялся.

Все стало очень просто. Очень легко. В романах пишут про такое «все стало на свои места». Ладно. Я встал на свое место, и, как всегда бывает с вами, когда вы занимаете Свое место, – солдат в строй, Муромец на землю, бегун – правой толчковой на старт, – почувствовал за собой и в себе всю мощь мира. Величие и мощь. Я схватил бутылку со стола, вдавил ее пальцем и рассмеялся. Хлебнул. Все эти пиздоболы глянули недоуменно на меня. Я сказал:

– Я блядь великий писатель и своими словами я построю величайшую башню мира.

– Я назову ее в свою честь.

– Я буду стоять величественный и гордый, и мои руки будут обращены к Солнцу.

– Когда Солнце будет садиться, оно будет светить вам с моих ладоней.

– Я великий. Я блядь гений. Я великий писатель. Через десять лет у меня будет книг двадцать.

– А вы все блядь ничтожества, никчемные блядь импотенты.

Как это обычно бывает, нашлись сомневающиеся. Пара завистливых педерасток – завистливые всегда остро чувствуют, где есть Сила, – верещали, что де, кто я такой, и что блядь писателем себя великим нужно считать, когда хоть что-то напишешь…

– На-следующей-неделе-когда-руки-дойдут-лет-через-сто, как вы? – спросил я, отчего они зазлобились еще больше.

– Да я ебал вас всех! – сказал я очень убежденно, потому что был убежден в этом, да и на самом деле ебал среди них кое кого.

– Вы все говно и неудачники, а я великий писатель и гений, мать вашу, – бросил я.

– Я завтра же начну писать книги, и это то, чем я должен заниматься, – сказал я.

– Идите все в жопу, – сказал я.

От злобы они с ума посходили. А меня уже несло.

– Я блядь величайший, – говорил я, – и я, и все мои великие женщины мира…

– Я и все мои великие женщины… – сказал я.

– Любую женщину делает великой мое прикосновение… – сказал я.

– Последняя потаскушка, которую я ебал, войдет в историю литературы, – сказал я.

– Я это не просто я, и мои женщины это не просто женщины, – сказал я.

– Это великий я и это все мои великие женщины, – сказал я.

– Я как Мидас, к чему не прикоснусь, все будет литературой, – вдруг понял я.

– Он несет какую-то пьяную хуйню! – взвизгнула кто-то из хиппушек.

– Это стихи, блядь, величественные стихи в прозе, – сказал я.

– Я же великий писатель, и я могу ими говорить, – сказал я.

А потом взял бутылку и пятясь – чтобы сзади не ударили – свалил оттуда. Шел, прихлебывал на ходу, да смеялся. Все было очень правильным, понятным и отчетливым.

С той минуты мир стал таким, каким должен.

ххх

Следующим утром я очень равно проснулся в редакции, – где и ночевал – зная, что у меня два часа минимум. Раньше полудня никто не придет. У кого похмелье, кто тупой молдаван-редактор. Я лежал на столе, и глядел в потолок. Проснулся из-за звонков. Телефон звонил, не умолкая. Звонил, должно быть, вчерашний пидор «ильченко». Мне было все равно. Я заправил листки в машинку, закурил и открыл окно пошире. Был май, но с улицы еще тянуло прохладой. Я глянул на бумагу. Снял трубку, чтобы телефон не звенел. Поставил чайник. Глянул на бумагу. Налил себе кипятка на порошковый кофе. Глянул на бумагу. Если бы я знал, ЧТО меня ждет, то вышел бы, не докурив сигареты и не допив кофе и уехал из города, страны, и мира. Но я просто смотрел на бумагу, а потом, – все еще глядя на нее, – подтянул стул, и уселся. Стал осторожно, – как животное пробует лапой воду, – трогать клавиши. Чувствовал себя непривычно, но в норме.