Владимир Лорченков - Автопортрет художника (сборник)

Стаи девиц и щебет в театральных кафе. Недобрые взгляды постаревших, молодящихся, коллег. Могу представить, представил Лоринков.

– Вы правда гений? – сказала она.

– Я не знаю, – сказал он.

– Я просто много работаю, – сказал он.

– Зачем? – сказала он, выдохнув дым, заставивший Лоринкова пожалеть, что он когда-то бросил курить.

– Только честно, – сказала она.

– Потому же, почему и готовлю, – сказал он честно.

– Это успокаивает, – сказал он.

– И это нравится женщинам, – сказал он.

И постепенно успокоился. Сервировали стол вместе. Омлет, апельсиновый сок, тосты, бекон. Повар специально старался блюсти англо-саксонский стиль. Рубашку пришлось поменять, потому что сок не отмывался. Тиффани лишь позабавилась. Ее это не раздражало.

– Всех не раздражает, – сказал он.

– Но на определенном этапе брака раздражает, – сказал он.

– Причем всех, – сказал он.

Тиффани улыбнулась и положила ему еще омлет. Разрезала на тарелке.

Он, наконец, заметил, что она за ним ухаживает.

ххх

Секс, конечно, тоже был.

Она просто позвонила, когда он работал. Стояла за дверью в сером юбочном костюме, который выглядит так, будто его можно купить за углом, и который привозят раз в год из Лондона. И в легком пальто.

– А еще у меня вуаль, – сказала она то, что он и так видел.

– Фр, – сказала она.

И, дернув углом рта, дунула на вуаль, отчего та приподнялась на мгновение. Стало видно, что Тиффани смеялась. Он взял ее за руку, ввел в дом, и закрыл дверь. Помог снять пальто. Тиффани прошла в большой зал, который Лоринков сделал из трех комнат, отчего дом стал похож то ли на студию, то ли

Прошлась вдоль стены, ведя пальцем. В перчатке, конечно, в перчатке.

– Поедемте со мной в горы, в Румынию, – сказала она.

– Сейчас не сезон, Тиффани, – сказал Лоринков.

– Так это же и чудесно, – сказала она и похлопала в ладони.

– Только представьте себе, мы – одни на весь курорт! – сказала она.

– А какой? – сказал Лоринков.

– Мы найдем что-то, – сказала она.

– Я на машине, – сказала она.

– Все самое необходимое уже там, – сказала она.

– Ящик шампанского, несколько платьев и темные очки, – сказала она.

– Одевайтесь, берите эту свою печатную машинку, если хотите, и поедемте, – сказала она.

– Прямо сейчас? – сказал Лоринков, уже не удивляясь.

– Да, сейчас – сказала она.

Помялась немного, словно что-то забыла.

– Что-то забыла, – сказала она.

– Ах, да, – сказала она.

Сняла шляпку, и расстегнула пуговицу рубашки. Поглядела на него, улыбаясь. Он поглядел на ее лицо, грудь, бедра. Опустил взгляд. Так и не разулась. Лоринкова это лишь забавляло. Но придет час, – знал он, – и это начнет раздражать.

– Придет час и вы станете раздражать меня, – сказал он.

– Придет час и я буду раздражать вас, – сказал он.

– То, что сейчас кажется мне утонченным изыском, станет выглядеть манерничаньем, – сказал он.

– Иногда уже кажется, – сказал он.

Она поставила одну ногу на диван и приподняла юбку. Конечно, это были чулки с подвязками. Тифани положила кисть на подвязку. Тонкие пальцы дрожали, подумал Лоринков. После с раздражением поправил себя – и вовсе не тонкие. Руки у нее были крупноватые. Вот и еще один недостаток, подумал он. И скользнул взглядом по руке вдоль ноги.

– Почему вы так смотрите? – спросила она.

– Стараюсь запомнить, – сказал он.

– Зачем? Я же здесь, – сказала она.

Он подошел. Она положила голову ему на грудь.

– Тиффани, – сказал он шепотом, раздевая ее.

– Что? – шепотом сказала она.

– Научите меня… – сказал он.

– Научите меня жить настоящим, – сказал он.

– Ладно, – сказала она еле слышно.

За окном впервые в этом году осыпались тополя.

ххх

Флаг, купленный по пути, кончился. Так что Лоринков даже уже и не знал, из чего сделать шарф для Тиффани. Несколько раз она останавливала машину и он покупал у неразговорчивых крестьян – уже началась Румыния, – свитера из овечьей шерсти, забивая ими зачем-то машину. Свитера были очень дешевыми, пахли овечьей отарой, и с них сыпалась солома. Один Тиффани надела прямо поверх платья, и ужасно хохотала, увидев себя в зеркало заднего вида. Несколько раз Лоринков садился за руль, но так и не смог толком вести, приходилось снова меняться. Постепенно молдавские тополя сменились румынскими утесами, на дне которых их – Лоринков надеялся, что в отношении них уже можно употреблять слова «их» «нас», – красная машина плыла, как лодка по асфальтовой реке. Вернее, водовороту. Начались серпантины.