Эфраим Баух - Оклик

Среди сосредоточенно перетаскивающих мебель архитектурных мальчиков мы безобразно прыгали, кричали "ура" и в воздух бросали все, что было в руках: наш курс оставили, все младшие расформировали и разбросали по другим институтам.

Не помогла бдительность москвичей, несмотря на сосредоточенное жевание, находящих возможность полной поддержки нового шута, возникшего на арене года с его непристойной для русского уха фамилией Насер, в его законном закрытии Суэцкого канала, Тиранских проливов и еще, кажется, чего-то.

Была бы зацепка.

Вместе с началом ноября, вместе с отплывающим вправо за окном вагона Киевским вокзалом, с Переделкино, защемившим сердце на миг и растворившимся в серой мороси, с еще незавершившимся и весьма путанным венгерским восстанием, все мы с ходу и по ходу поезда, идущего на юг, влетели в Синайскую кампанию, в "тройственную агрессию Израиля, а за ним Англии и Франции, напавших на Египет".

Было ясно, что тектоническая трещина этого неспокойного года проходит по линии Будапешт-Синай.

Набитая взрывоопасной скукой, советская пресса втянула в свою трясину Имре вкупе с Матиасом и Яношем, и на краю тектонической трещины забалансировали новые имена – Бен-Гурион, Энтони Иден, Ги Молле; но все это доходило до сознания, как сквозь толщу воды, и легендарный Синай казался пустыней за тридевять земель, гораздо отдаленней, чем дальняя Сибирь, которую я оставил всего десять дней назад.

В память врезались лишь два синайских места с диковинными именами, под стать сказочной реке Сам-батион, – Абу-Агейла и Шарм-а-Шейх.

6 ноября 1956 года, сойдя с поезда на перрон кишиневского вокзала, я прочитал в прикрепленной к доске под стеклом газете "Правда" воззвание против агрессии Израиля, подписанное тридцатью двумя моими соплеменниками: среди них был дряхлый циничный волк Заславский и писатель Наган Рыбак, взахлеб воспевший легендарного погромщика Богдана Хмельницкого, который первым в истории занялся всерьез разрешением еврейского вопроса.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЭЦИОН-ГЕВЕР

В последние дни сборов едем сопровождать груз на базу в Шарм-а-Шейх, переименованный в Офиру.

Выезжаем на рассвете.

Небо, наливающееся бирюзой на востоке, поверх Моавитских гор, предвещает пекло. Взгляд рвется в Синай, впитывая и тут же отбрасывая остров Жемчугов с развалинами древней крепости, острыми своими очертаниями и одновременно мягкими изгибами берегов похожий на блестящую переводную картинку, сухие и жесткие пучки зеленых и желтых растений вдоль дороги, дальние отроги и гребни багровых габроноритово-железных гор, похожих на чешуйчатые панцири циклопических ящеров, легендарных библейских чудищ, тысячелетиями ползущих к червленно-синему или скорее иссиня-черному морю, более похожему на расплавленный купорос, чем воду.

Среди едва различимых на утреннем солнце, бьющем в упор, колышущихся очертаний вершин взгляд с неосознанным, каким-то генетическим беспокойством пытается отыскать ту, которой касалась стопа Предвечного.

Стоит на миг остановиться, как слепым жаром охватывает абсолютная тишина Синая.

Ни одной птицы.

Память, как натянутая звенящая тетива, мгновенно связывает с теми, кому наказано было по этим же камешкам странствовать сорок лет и так и не войти в землю, от которой нас отделяют считанные часы езды на машине. И тут же ощущение, как это пространство забвения и жара концентрирует в себе особую силу жизни.

Вот уже показалась справа и вдали от дороги четко отделенная от каменной массы голова Кеннеди, а слева – на невысоком лессовом плато – городок (Офира, выросший после Шестидневной войны, вот мы уже проносимся мимо его невыразительных серых коробок, вылетаем по гальке и суглинистым комьям на край обрыва.

Это и есть Шарм-а-Шейх.

И – за расстилающимся в даль Красным морем – тоненькая, почти пропадающая полоска африканского берега, завершающаяся мысом Рас-Мухаммед – головой Магомета.

А в памяти – потрясшая в один из вечеров в иных землях песня, казалось, пришедшая в те часы из каких-то темных и влекущих лабиринтов, в которых рождаются притчи, легенды, вечность…

Небо здесь не ощущается бездонной голубой глубью, а выпуклой полусферой, посаженной на края земли, ибо густо синее в высоте, оно светлеет ближе к горизонту, а по краю гор становится совсем белесым.

На обратном пути делаем несколько привалов, не торопимся, ибо знаем, что, вероятнее всего, это наша последняя поездка в Синай: считанные месяцы остались до того, как начнут отдавать эти земли Египту.