Эфраим Баух - Оклик

Девушка там была с ними, моих лет, москвичка, симпатичная блондинка Люда Кондратьева, так что выдержать не мог – не взять в руки гитару. Назад, в поселок, возвращались вместе, мы с Людой замыкали цепочку. Жили они в общежитии рудничного управления, недалеко от знакомого рудничного зева, в нескольких километрах от поселка.

Теперь все свободное время я пропадал в этом общежитии, домой возвращался далеко за полночь в сопровождении шумных вод Слюдянки и месяца, тревожно светившегося в дебрях молчаливо насупившейся тайги.

По общежитию шлялись вечно пьяные бабы, визжали и сквернословили. Спившиеся бабы вообще намного омерзительней алкашей-мужчин.

Однажды пьянка – то ли чьи-то именины, то ли чьи-то поминки – достигла кошмарной разнузданности: плясали с визгом, ухали да грохали, выл патефон, разрывалась гармошка.

Настоящий шабаш ведьм, похлеще Вальпургиевой ночи из "Фауста".

Люда относились к этому довольно спокойно, смеялась, указывая в окно на какую-то всю мятую, полуголую бабу, выскочившую под общий хохот и улюлюканье верхом на помеле. Говорили, что она чуть ли не сестра того погибшего шахтера; после его гибели мать запила, так дочь вроде ее развлекает, точь-в-точь как старуха Баубо из античной мифологии: непристойной болтовней и кривляньем пыталась развлечь богиню Цереру, охваченную тоской по дочери Прозерпине, которую Плутон, верно, древний покровитель рудокопов, унес в свое подземное царство.

Часу во втором ночи я шел от общежития через тайгу в поселок. Метров за сто позади меня, совершенно пьяные, топали три грации, а вернее, три ведьмы, никого не видели, никого не слышали, только самих себя, пели, плясали да ухали всю долгую дорогу до Слюдянки. На всю жизнь запомнились мне их какие-то безумные частушки:

И припев, дружный, хриплый, с визгом и гуканьем:

Поздний месяц освещал их смутные фигуры, слабо колыщущиеся и столь не соответствующие зычным их голосам…

Я не мог понять почему, но дикая тоска подступала к горлу, а знакомые сопки с Хамар-Дабаном во главе отрешенно светились в каком-то выхолощенно-белесом сиянии месяца.

Долго еще по всей Слюдянке несся женский визг:

В середине октября Люда уехала в Москву.

Мы продолжаем дичать в глухомани.

Но уже набивают готовые шурфы доверху мешками с взрывчаткой.

Приближается день взрыва.

О нем трубят по местному радио как в архангельский рог. Район Перевала объявлен закрытым. Дотошный и осторожный Миша ведет меня за собой на одну из давно облюбованных и обследованных им сопок.

День ясный, безветренный, и потому Байкал вдали кажется цельно отлитым куском света. Перед нами ставшая за эти месяцы знакомой до мелочи гора, очертания свои получившая от начала мира, покрытая живой шкурой тайги, в мертвой тишине доживающая свои последние часы. Где-то веселясь, пластается в воздухе бурундук, не подозревая своей участи. Мощной мачтой вытянулся в небо сибирский кедр, не желая смиряться с судьбой, хотя изводят его по всем сибирским весям.

Казалось бы, каждой клеточкой тела и сознания ожидаешь того, что должно произойти, – застает врасплох и враспыл, как будто на миг ощущаешь себя после жизни, как будто некая невероятная сила берет не осознаваемое тобою в обычное время существование за самую сущность, твою бренную, ставшую вдруг студенистой плоть, за обмякшие мышцы глаз, горла, груди, живота, выворачивает наизнанку: и это, как жизнь, такую захватывающе цельную, пульсирующую младенческой вечностью, с запасом жизненной уверенности на тысячи лет, вдруг, в долю секунды, вырывает с корнем.

Огромный мучнисто-серый гриб, вырастая с ужасающей быстротой и бесформенностью, кажется, давясь от жадности, поглощает секунду назад такое слаженное и подогнанное до мельчайшей травинки, ветки, родника пространство с вправленным в каменную оправу цельнокристальным куском Байкала и, сжевав его, выблевывает обратно безобразно изжеванным.