Эфраим Баух - Оклик

Грохота так и не осознаешь, потому что он за пределами слуховых возможностей; только позднее понимаешь, что и зрелище не для человеческих глаз.

Долго и безуспешно пытается сам себя рассосать ставший каменным от мраморной пыли воздух.

Долго и безуспешно пространство пытается прийти в себя, а придя чуть-чуть, не узнает себя.

Из него вырвали сердцевину.

Прекрасный ландшафт с изумрудным лесом, истоптанными тропами, сокровенной глушью и родниковой тайной, стерло одним махом.

Убили гору, внутренностями вывернув наружу.

Только через день отправляемся на Перевал: каменные глыбы величиной с двухэтажный дом, отброшенные на десятки километров, встречают нас по старой, изменившейся до неузнаваемости дороге.

По мертвым мраморным внутренностям горы сизо-зелеными фасеточноглазыми трупными мухами ползают бульдозеры, скреперы, трактора.

Мрамор всех мыслимых оттенков, от голубого и лазурного до алого и фиолетового, с такой удивительной кристаллической структурой, грузят на цемент.

И мы ползаем с Мишей, жадно набирая в рюкзаки образцы породы с невиданной красоты сочетанием минералов: в бесформенном обломе полевого шпата цвета слоновой кости торчат толстыми карандашами кристаллов изумрудно-зеленый диопсид, голубовато-прозрачный апатит, с сиреневой подсветкой горный хрусталь, алмазно блещущий гранями циркон, кроваво-алый гранат.

Мы не можем все унести. Мы пытаемся припрятать назавтра.

Надрываясь, из последних сил, добираемся до поселка, сбрасываем, как обычно, рюкзаки возле почты – справиться, нет ли писем: вот уже более месяца ничего от мамы нет. Толстая бабенка даже окошка не открывает, головой лишь качает, как будто делает упражнение шеи.

Стоит серый облачный день. Никого не хочется видеть. Переодевшись, иду к Байкалу. Пустынный берег, тишина, сырая и в то же время стерильная, как будто ты под наркозом, как будто в дурном сне, когда руки и ноги закоченели, снятся тебе эти холодные прозрачные воды, низко, очень низко плывущие облака, словно бы вываливающиеся и вываливающиеся из каких-то слепых глубей, из какого-то сатанинского механизма, всасывающего все живое, переваривающего его эти мутно-белые, как белки слепого, бесформенные, как безумие, облака; а, быть может, и не механизма, а опустошенности в последней ее степени, втягивающий человека страшной иллюзией, что если он отдаст ей себя в распоряжение, то наконец достигнет свободы, и поглощает она его, выпивает его кровь и дух, высасывает все соки и выплевывает. Какая боль и последний крик миллионов душ погребены в этих просторах?

Сновидение о Байкале.

Ощущение безвыходности, особенно острой, ибо вокруг бескрайние пространства свободы. Но здесь она равнозначна гибели.

Спасает знание, что это не навечно, что скоро уедешь отсюда.

И – жалость к тем, кто прикован к месту, хотя баркасы, замершие у берега, все время обновляют в душе ощущение, что всегда есть возможность отчалить: вот они, стоят у берега, изо всех сил стараясь, чтобы все их видели, чувствовали уверенность, пусть и воображаемую, что они, люди, не пленники места, что можно уехать, даже если это всего лишь до следующего скрытого в тумане берега Байкала.

Пробуждение окатывает ледяной водой, и придвинувшееся вплотную пространство смотрит тебе в душу отрешенно-остановившимся, обдуманно-жестким, холодно-мечтательным взглядом убийцы и самоубийцы одновременно.

Я сорвался с места, я бежал в сторону почты: надо немедленно дать маме телеграмму. Окошко телеграфистки было с противоположной стороны от окошка, куда выдавали письма. Телеграфистка, сидящая спиной к спине толстенной, уже знакомой мне бабенки, смотрит на меня, как будто я свалился с луны:

– Да вам уже третью неделю идут телеграммы.

– Что-о?

– Вот пачка целая.

– Я ведь столько раз справлялся – есть ли письма.

– Письма это по другому ведомству.

– Ведомство же это к вам спиной сидит.

– Спиной, паря, не видють, – с игривой наглостью отвечает бабенка, обернув толстенный свой корпус ко мне.

Телеграмма одна от матери, чтобы немедленно откликнулся. Остальные из Москвы от однокурсников: наш факультет расформировывают, мы добиваемся в Министерстве высшего образования, чтоб хотя бы наш, теперь уже четвертый, курс оставили, срочно приезжай.

Собираюсь в два счета, с сожалением расстаюсь с моими образцами, только наилучшие запихиваю в чемодан, который быстро обретает бетонную тяжесть. Спираль времени, сжатая в груди вот уже более трех с половиной месяцев, давит, начиная разворачиваться в обратную сторону, поглощая ночь, утренний бег с Мишей к поезду, станцию Слюдянку, вагон, и мы запихиваем тяжеленный чемодан на первую от входа полку: никто не тронет, а попробует, чемодан просто оторвет ему руку и расшибет голову; уже поезд трогается, за окном проплывает Миша в обратную сторону, машет, печальная улыбка подрагивает овечьим его подбородком.