Энн Энрайт - Парик моего отца

Ни одна еще не сказала, к примеру, «Я выбираю номер пятнадцать». Ни одна еще не отказалась выбирать. Ни один мужчина ни разу не вскочил со своего кресла в зале с воплем: «Протестую, она помолвлена с другим». Еще ни одна женщина не завизжала: «Лесба!». Еще ни один судебный пристав торжественным или каким-либо иным жестом не развернул перед камерой свидетельство о рождении, доказывающее, что наша героиня несовершеннолетняя. Еще ни один субъект в помятом костюме не вышел на подиум и, извинившись по-немецки, не задрал девушке платье, дабы продемонстрировать сокрытый под ним пенис.

Она просто говорит: «Я выбрала номер три» и с музыкой, слезами и улыбкой, пока на титрах раскручивается свиток со скромной благодарностью дамам, украсившим зал такими прелестными композициями из цветов, она целуется со своим Номером Три и уходит с ним. Стены студии рушатся, открывая натурную площадку с готовым к вылету самолетом. Под звуки оркестра он воспаряет в небо. Восторженная стюардесса размахивает окровавленной простыней, а затем швыряет ее вниз, прямо на объектив оставшейся на земле камеры.

— Нет, — говорит Дамьен, расцветая до степени полного радушия. Этот кругленький карапуз — один из величайших диктаторов на свете. Когда он на тебя смотрит, кажется, будто ты с ним наедине и заодно; стоит ему отвести взгляд, и начинаешь презирать его всей душой. Мы с ним очень даже неплохо ладим.

Фрэнк, всю программу командовавший из своего бокса, сутулится в углу. У Фрэнка в руках полный бокал джина, а на лице ровно никакого выражения — точно ветром все сдуло. Он и Дамьен друг друга в упор не видят. Вместо того, чтобы направиться к Фрэнку, Дамьен подходит ко мне — не потому, что на этой неделе за передачу отвечаю я, а потому, что я к нему хорошо отношусь.

— Нет, — говорит он.

— С чего вдруг «нет»? — говорю я. — Прошло отлично.

— Хватит с меня сопляков из Данлири.

— Он стал гвоздем программы.

— Это я — гвоздь программы.

— Иди на хер и выпей. Прошло отлично.

— Где были мои сигналы? — он говорит, что стоял, как хрен на лесбийском пикнике, дожидаясь сигнала — тут-то ему и залепили по морде кремовым тортом. А я говорю, что это был лучший момент передачи — и фиг с ней, с камерой, которая не пережила этого угощения. Плевать, что по цене такая камера эквивалентна особняку с пятью спальнями в Южном Дублине — правда, за его заднюю стену пришлось бы доплачивать. Дамьен спрашивает:

— Как тебе моя реакция?

Значит, гэг с тортом он подстроил сам — на все готов ради капельки внимания. Он знает, что я знаю, и валит вину на Фрэнка. В хладнокровии ему не откажешь.

— Ноль сигналов. Сноб долбаный. Мою лучшую фразу вырезал. Пришлось переснимать зачин без моей лучшей фразы.

— Это не Фрэнк решил вырезать. Это была моя инициатива. Иди теперь наябедничай Люб-Вагонетке. А то ей, похоже, одиноко.

— И еще как пойду, бля. Блядские продюсеры.

Спустя десять минут публика удаляется по коридору, отплясывая конгу и измываясь над охранником. Дамьен присаживается на диван, чтобы впасть в короткометражный ступор, после чего вскакивает и начинает хлопать по всем попавшимся спинам, как спинохлопательная машинка. Люб-Вагонетка кружит по комнате. На нее ворчат сквозь зубы: ворчит Дамьен, ворчат операторы, ворчат звукорежи, ворчит тип из фирмы подушек-пукалок. Она кивает направо и налево, особенно Фрэнку.

Фрэнк — хороший режиссер. И вдобавок мой друг. Возможно, поэтому он не мешает своей ладони, вконец запутавшейся, где чья нога, опуститься на мое бедро.

Каждую неделю он говорит мне, что месть — процесс многоступенчатый, что пришибить Дамьена было бы приятно, но гораздо эффективнее просто выпустить его на экран. Когда Фрэнк, наклонив голову, тянется губами к бокалу, кажется, что он опускает в джин хоботок — как бабочка в бутон.

Подходит Маркус в драчливом настроении.

— Извини за «Свиданку»: у оператора был понос.

— Угу. Качели-карусели.

— Вот и поехали, — говорит Фрэнк, хотя я лично даже рта не раскрывала.

Дело в том, что у Маркуса глаза зеленые или карие — в зависимости от освещения. Карие глаза против меня ничего не имеют, зато зеленые именуют меня дрянью ушастой. В старые времена Маркус любил говорить: «А насчет тебя я вообще сомневаюсь. Сомневаюсь, что ты вообще женщина». Сегодня вечером он просто заявляет:

— Торт был классный.

— Спасибо.

— А как Твоя Женщина? — спрашивает Фрэнк.

— Мрак, — говорит Маркус. — Блеск.

— Я влюбился, — сообщает Фрэнк.