Энн Энрайт - Парик моего отца

Я заглядываю в гостиную поздороваться. Отец сидит в кресле в простенке между дверью и окном. Он одет в пиджак и шляпу. Один шелковый платок моей матери у него на шее, другой обвязан вокруг запястья.

— В нем что-то изменилось.

— Говоришь, изменилось? — произносит мать, и я чувствую себя шестилетней девочкой, которая пытается заделать провал между материнскими словами и улыбкой на ее лице.

Когда приезжает мой брат Фил, мы все сидим в гостиной и разговариваем, перекрикивая телевизор — совсем как в детстве. Вот только в детстве отец не сидел в углу и не мурлыкал, что мне людская молва не указ.

Несколько лет назад, сделавшись взрослыми, мы стали при разговорах смотреть друг на друга — и начали делать довольно-таки удивительные открытия. Началось это с Фила. Когда Фил обзавелся работой и квартирой, он взял привычку подходить к телевизору и выключать его — чтобы придать себе весу, решили мы. Но сегодня все иначе. Как и остальные, Фил весьма охотно сидит перед ящиком и встречает рекламу гоготом, а новости — руганью, а также сообщает мне, что художники опять схалтурили. Последнее меня весьма утешает — значит, лажа заметна не только мне.

Понимаете, если выбирать, на что смотреть — на экран телевизора или на парик отца, — телевизор выигрывает всухую. Выбор облегчается еще одним обстоятельством: с последнего раза, когда мы видели парик, он подрос. Этим наблюдением мы не хотим делиться друг с другом, даже если показывают что-то очень шумное или занимательное. Мы не хотим присматриваться к отцовскому парику, проверяя, как он там растет; дайте нам тридцатиминутку с рекламной паузой. Мы не хотим разбираться с париком — начал ли он расти минуту назад или, наоборот, минуту назад перестал. Точнее, мы хотим разобраться в проблеме парика немедленно, и это желание бьется во всех наших натянутых, как тросы, зрительных нервах; во всех зрительных мускулах, тканях и волокнах, которые, как доказывает практика, чрезвычайно крепко удерживают глазные яблоки в наших глазницах.

Смотрим новости. Я рассказываю матери, что репортерша однажды швырнула со второго этажа пишущей машинкой в своего любовника, который как раз выходил из здания. Потом смотрим рекламу, и мать спрашивает: «Сколько ему за это заплатят?», а я говорю: «Не знаю. Вагон с маленькой тележкой».

Потом смотрим ток-шоу, и Фил говорит, что на прошлое Рождество видел ведущего — тот входил в двери «Браун-Томаса»; это сигнал, чтобы я начала описывать личную жизнь этого самого ведущего, а мать сказала бы: «Не верю, что он ходит по бабам, очень уж он чистенький», а я бы вставила: «Может, он это под душем делает».

Разговоры сплошь старые, но трудно быть оригинальными, когда в углу комнаты растет парик, а человек под ним надрывается от смеха.

— Почему это ты не работаешь в ДЕЛЬНЫХ передачах? — спрашивает Фил, когда ток-шоу перескакивает с жертв ампутаций на чемпионов по диско-танцам. — На их лицах еще не высох, — заявляет ведущий, — пот недавней триумфальной победы.

— РАЗ-ДВА-МАШЕМ! — кричит отец. — Помнишь Джози?

— Это классная передача, — говорю я.

— Гадость первостатейная, — говорит Фил.

— Сперва вышла за того парня из Иордании, потом он ее бросил, — говорит отец.

— Гадость, — говорит Фил. — Гляди, какая у этой тетки задница. Кто за это отвечает? Кто выпустил эту задницу на экран? Ишь, розовую лайкру напялила!

— А тебе красота нужна? — говорю я. — Глянь в зеркало. Тебе нужно дельное телевидение? Это же тетка с нашей улицы решила перед всей страной покрасоваться.

— Бедная Джози, — говорит отец. — Cad а dheanfamid feasta gan Ahmed? [18] Cad a dheanfamid feasta gan Ahmed? — Что бы мы делали на празднике без Аймед? (ирл.) — a мать смеется. — Помню Джози, помню, — говорит она.

— Молодец, что поняла, — говорит отец, и она опять смеется.

Мы с Филом начинаем паниковать. Прибавляем громкость.

— Кошка драная, — говорит Фил. — Ишь, выпендривается. Задавака.

— Чем тебе не нравятся задаваки? На себя погляди. В трусах от Армани, потому что на костюм тебе не хватает.

— Под чем? — говорит отец.

— Да вот оно, — говорит мать, имея в виду невесть что, и кладет руку ему на плечо.

— Телевизор-воображала людям ни к чему, — говорю я. — Он им нужен так, для компании: парочка сплетен, немножко красивых переживаний и общая песня, когда все облокачиваются на рояль, — уголком глаза я вижу, что отцовский парик исподтишка спускается по его шее.

— Только не говори, что сама в это веришь. Ты погляди, чушь какая, — говорит Фил, заметивший, куда соскользнул мой взгляд, и решивший вернуть его назад, на экран.