Энн Энрайт - Парик моего отца

Маркуса о его детстве лучше не спрашивать — он расскажет, и будет прав. Спросите его о любом дне из прошлого. Ты ему говоришь: «Что с тобой было 19 июля 1969 года?» — а он отвечает: «В тот день меня кое-кто обсмеял». Что до меня, я и такой малости не имею — ничегошеньки, даже такой вот лжи, которую я могла бы назвать своей.

Я позвонила матери, и она сказала, что летом шестьдесят девятого мы ездили на море, а там и близко телевизоров не было; так что, когда дело дошло до высадки на Луну, мы слушали радиорепортажи и смотрели на Луну из окна. Спасибо, мама.

Что до Бренды де Бензи, она предположила, что это та старая, с морщинистой улыбкой и одышкой в «Далласе». «Это Барбара Бель-Джеддес» — сказала я.

— Ну и как тут их упомнишь, если все они на одно лицо, а половины уже в живых нет? А как твой молодой человек? — спросила она.

— Отлично.

— Надеюсь, ты к нему добра.

— Он покрасил кухню, — сказала я.

— Ну вот видишь.

— В белый цвет покрасил.

— В белый? Кухню? Это же чудовищно!

— Ну вот видишь.

— Белая кухня. Как ты только это допустила?

— Он помешан на девственности, — сказала я.

— В таком случае, Грайн, — сказала она, — он ошибся домом.

Парадоксы, которые придумывает моя мать, разят не в бровь, а в глаз. Грайн — мое детское, «девственное» имя (впрочем, так ли уж девственны дети, а?). В школе меня дразнили «Грайн-Срайн» — вот я и поменяла его на «Грейс».

— Грейс, — говорю я. — Зови меня просто Грейс.

— Рожа пахнет рожей, — говорит она, — хоть рожей назови ее, хоть нет.

Я пошла на свою белую кухню и порезала руку банкой с помидорами — из-за матери. Кажется, крови из меня вышло много — а уж томатного соку точно разлилось немерено. С полбанки выплеснулось на белую стену. Такая картина, будто раненый пытался в темноте нащупать выключатель. Остаток я зафигачила в спагетти по-болонски вместе с кровью.

Стивену это блюдо оказалось не по вкусу. В итоге он пошел звонить Богу по большому белому телефону. «Бо-о-о-же!» — твердил он. Я хорошо выспалась.

Бога Стивен не видел ни разу. Таковы правила фигняции, связанной с его смертью. Стивен все еще карабкается наверх. Я для него — всего лишь очередная ступенька Лестницы Иакова. Он даже не знает, что там наверху. Боится выяснять, так я понимаю.

Я говорю ему, что перед ним — далекая дорога и богатый выбор. Кем он станет — Престолом, Силой или Архангелом? Золотисто-алым будет светиться или лиловым? Места семерых, предстоящих Богу, уже заняты, так что дудеть в трубу на Страшном Суде будет не он, но многие ангелы пали и иные еще могут пасть. А пока надо бы ему поменьше восторгаться песенками из «Улицы Сезам» и всерьез заняться своей диетой, потому что ангельская блевотина пахнет чумой и отчаянием.

Он сваливает вину на продукты. На кухне луковицы пускают побеги прямо сквозь сетку. Картошка зеленеет от одного его взгляда. Вода становится слаще, в раковине цветут лилии. На свет он, кажется, тоже как-то влияет. Взрывается с грохотом стеклянная посуда — это ожившие приправы распирают свои банки, а тесто поднимается, как на чертовой печке. Против ожиданий, его дерьмо пахнет дерьмом — я бы даже сказала, дерьмом в квадрате.

Он толстеет. Его угловатые черты сглаживаются, отметины на шее выцветают до фарфоровой голубизны. Еще годик, говорит он, и я стану голым и пухленьким и буду парить над тобой с гирляндами. Я ребенка-то не хочу — говорю — а уж херувима, так вообще…

Теперь он все время разговаривает с телевизором — не хуже всех нас. «Да шевелись ты!», — говорит он. «Ага, опять начали с брехни за здравие», — говорит он. Еще он плачет и переключает каналы — боюсь, без помощи пульта. Как-то раз прихожу вечером с работы: экран пустой, а из динамиков льется музыка. Похоже, Де Валера и Кеннеди опять умерли, да еще и в один день, или где-то бесшумно упала бомба и мы катим добровольно и с песнями к концу света. Тут прорезался типичный рекламный тарарам, и до меня дошло, что это просто картинка барахлит.

В центре экрана сидела точка, вроде той искорки света из стародавних времен — помните, выключаешь телевизор, а она медленно-медленно гаснет? Подхожу врезать ящику по ушам. Бум. Телевизор разражается овацией. Стивен заливается своим характерным смехом, преисполненным небесной радости. Он закрасил экран странной, какой-то лучезарной черной краской, а в середине поместил маленькое, удивительно детально проработанное изображение луны.

Под черным слоем скачут картинки, суматошные и слепые — скованные, как муж с женой, занимающиеся любовью в доме родителей, как хороводные пляски вокруг гроба.