Александр Белых - Сны Флобера

Снова сцена с объяснениями и предположениями. Вакханалия только начиналась. Пришли полицейские и арестовали Аркадину, затем Сорина, повара, работника Якова, горничную. Вскоре на сцене никого не осталось, кроме довольно покрякивающих, потирающих руки полицейских. Всех обвинили и всех арестовали. Даже рабочих сцены, режиссёра — и даже автора произведения, Чехова!

Какой шик! — воскликнул Орест.

На этом пьеса не закончилась. Вдруг стали арестовывать зрителей. Под шумок и всеобщий переполох Орест и Акаси сбежали.

В сознании Ореста ещё раз мелькнуло имя бедового Владика в образе грузинского князя Нино, в которого переодевалась по ходу пьесы чеховская Нина в новомодной переделке. Затем мысли Ореста переметнулись к самой Марго (она хотела поставить «Вишнёвый сад» в стиле японского театра масок «Но»). Впрочем, тень её всегда присутствовала где‑то на задворках его памяти, которая питалась всякими литературными аллюзиями. На этот раз Марго предстала в образе тоскующей дочери принца Хитати из романа Мурасаки Сикибу. Если бы Марго знала, какие сравнения приходили ему на ум, она бы расчувствовалась до слёз, приняла бы их как грустный комплимент и, наверное, сказала бы, что её труды не пропали даром. Перед его глазами пролетела череда образов: старый дом в зарослях полыни, разбежавшиеся служанки, шкафчик со старинными свитками, лисы в саду, разрушенные ворота под шапкой снега, не протоптанные тропинки…

Девушка сказала, что ей нужно уже куда‑то идти. Они обменялись на прощание телефонами, на том и расстались. В глазах Ореста замерцала грусть, на лице изобразилось лёгкое недоумение. Он подумал: «Странно познакомились и странно расстались». Орест невольно вздохнул, скучно поплёлся по заваленной лепестками дорожке; внизу под откосом нешумно проезжали поезда.

— Акаси, Акаси, Акаси… — вслух повторял он, будто пробовал на вкус это имя.

Сколько бы он ни повторял, во рту слаще не становилось. Вскоре девушка скрылась в метро. Орест попытался восстановить её черты, вспомнить, во что она была одета, но, увы! Перед глазами лишь мельтешили лепестки облетающей сакуры. Акаси исчезла, как наваждение. Вдруг его пронзила мысль, что он где‑то встречался с этой девушкой, но где — не мог вспомнить.

Вечером Орест простодушно рассказал Исиде о странной встрече на Ёцуя, о походе в театр. Исида насторожилась. Вспомнив о том, как у него просили автограф юные девочки, она подумала, что нужно срочно, срочно предпринимать какие‑то меры. Кроме того, сегодня, прибирая его комнату, она обнаружила на его постели альбом с эротическими репродукциями. Марико ахнула: «Откуда здесь взялась эта книга? Наверное, Макибасира забыл унести с собой на новую квартиру?»

Таких откровенных картинок она ещё не видела, они были просто — напросто неприличны. Её лицо покрылось красными пятнами. Всё равно под слоем пудры не было заметно. Марико отбросила одеяло и внимательно изучила простыню: нет ли следов, какие обычно оставляют мужчины, долго воздерживающиеся от общения с женщинами? Всё пропахло Орестом. Да, им, это был его запах. Она прилегла на футон, прищурила глаза: «Не приводит ли он кого‑нибудь сюда тайком?» В её голове накатывались и бухали подозрения, будто волны в заливе Сума.

Глянцевая суперобложка с изображением пышного бутона розового пиона не обещала ничего необычного. Это было похоже на фотоальбом икэбаны. Без всякого любопытства Исида распахнула его на середине и…

— Nan dake? Hen des! — выдохнула она, обнаружив двух лесбиянок на одной странице и мастурбирующую женщину на другой. — «Что такое? Странно! Странно!»

Это были картины средневекового мастера. Она прочитала по слогам имя: У — та — ма — ро.

Сердце в груди Марико билось так громко, что казалось, будто в соседнем квартале стучали молотом по наковальне. Эти звуки бывают особенно печальны и горестны, когда разносятся среди осенней тишины в горах дальним эхом, сопровождаемым прерывистым стрёкотом сверчка на сосне, замолкающего в момент удара, будто этот молот всей тяжестью бьёт не по наковальне, а по голове нежного насекомого — вот почему эти звуки вызывают отчаяние у путника, одиноко странствующего от храма к храму с молитвами о душе погибшего ребёнка, его сердце при этом разрывается ещё больше, чем у Марико. Словно скунс, к её вискам хищно бросилась кровь. Дрожащими руками она перелистывала картинки. Глаза её стали темней обычного. От переизбытка эмоций она читала вслух, путая иероглифы, имена художников и названия бесстыдных картин: