Борис Штейн - Контрафакт

– Итак, планы были налажены, роли распределены, весна разгоралась, все ждали сезона. Торговля пока что шла вяло, но клубников пятого этажа это не особенно удручало. Народ знал, что нет такой силы, которая остановила бы приближение нового учебного года.

Сезон был не за горами.

Ну заглянем же, заглянем в лицо молодой женщине, а то все заглядывали в весенней лихорадке вслед за Вадиком совершенно в другие места, которые говорили, разумеется, многое, но далеко не все. Вместе с Вадиком и заглянем и вместе с ним получим удовольствие от больших, слегка навыкате серых глаз, нежного овала лица и чуть припухших губ, словно ждущих поцелуя. Вот ведь и не хотели же сейчас касаться чувственной стороны образа – но как удержаться, если они, эти губы, как будто живут на лице своей независимой жизнью – подвижные, мягкие и, как можно догадаться, теплые. Но это так, невольное отвлечение. Вернемся к глазам. Ах, о женских глазах уже столько сказано в мировой словесности! И мы могли бы воспользоваться испытанными временем эпитетами и сравнениями: «бездонные», «огромные, как озера», «прекрасные, как вечернее небо», и так далее, и тому подобное. И употребив эти и подобные этим эпитеты в отношении Катиных глаз, не погрешили бы против истины. А мы возьмем и скажем другое. И наша характеристика будет не ярче и не образнее, но – индивидуальнее. Мы скажем: у нее были умные глаза. Или подберем нечто банальное, но подходящее к нашему случаю: в ее глазах светился ум. Если ум может, вообще говоря, светиться. Но допустим, что может. По крайней мере так казалось Вадику, когда он поворачивал голову к Катиному лицу и заглядывал в него, слегка наклоняясь.

Катя была гораздо ниже Вадика, едва доставала до его плеча. Она шла, взяв его под руку и слегка, самую малость, прижимаясь к согнутой в локте руке. И оттого, что она была такой сравнительно маленькой, и оттого, что так доверчивок нему прижималась, Вадик чувствовал себя большим и сильным, а он и впрямь был большим, широкоплечим и физически сильным человеком, и близость милого подопечного существа вызывала то, что можно назвать самоощущением.

Кто такая Катя, откуда пришла, кем была в доклубной жизни, никто и не знал, даже Вали, а уж она была наслышана обо всех на свете! Никто не знал да и не стремился узнать, потому что Катя держалась просто, но как-то не смешивалась с народом, такая была фигура вне тусовки. Пришла – «здрасте», ушла – «до свидания», вот и все. Впечатление было, что девочка, конечно же, московская и не серая, образованная. И Вали дружески сказала Вадику тогда же, седьмого марта, выпив шампанского прямо на рабочем месте: «Давай, Вадик, полный вперед! Девочка классная, прописка московская – все проблемы решены!»

Зря, зря она так сказала, бросила тень на зарождающееся светлое чувство. Что говорить, стать москвичом с пропиской и с жилплощадью – плохо ли! Но пусть бы эта мысль оставалась неясной и несформулированной и сидела бы смирно в темном закутке сознания, а не лезла бы вперед, толкаясь локтями нагло и цинично! Потому что Вадик в помыслах был чист и уважал себя за это.

Между тем солнце еще только-только начало клониться к западу, и широкие лучи, прошедшие сквозь облака, красиво упирались в городские крыши, создавая живописную картину, которую осталось только заключить в рамку да пристроить на стене художественного музея. Был поздний март, тот час, когда об утренних заморозках уже забыто, а вечерние не оповестили еще о своем наступлении. Улица, по которой шагала наша парочка, напоминала о старой уютной малоэтажной Москве, Москве времен Гиляровского. По крайней мере один из них двоих знал, кто такой Гиляровский. Увы, это был не Вадик. Улицу Гиляровского Вадик знал, а о самом носителе фамилии не имел представления.

Они шли по широкому переулку, ступая по недавно выложенной брусчатке. Это была пешеходная зона, без машин, не слишком многолюдная. Справа, под не зажженными еще элегантными фонарями стояли добротные дубовые скамейки, на некоторых сидели спокойные люди, аккуратно пили пиво, не матерясь и не кидая на брусчатку окурков. Урны – были. В конце переулка виднелся горбатый мост через канал, а также верхняя часть огромного и незаурядного памятника великому и беспощадному царю.

– Вот мы и пришли, – сказала Катя, пристраиваясь к внезапно возникшей недлинной очереди. Она привела Вадика в Третьяковскую галерею.

Они вышли из Третьяковки через четыре часа, когда музей уже закрывался. Сказать, что Вадик получил большое удовольствие от соприкосновения с искусством, было бы неправильно. А как было бы правильно? А так: Вадик ошалел. От невозможного перенасыщения красками, образами, эпохами и сюжетами. И от физической невозможности воспринять все вместе так, как воспринял бы одну единственную картину. Кроме того, жутко устали ноги. Вот ведь как: на клубе набегаешься по лестницам – и ничего. А здесь походили, потоптались, постояли, а ноги и разболелись. Присели на дубовую скамеечку. Вадик принес себе пива и сигарет, даме – пепси и шоколадку. И когда, расслабив мышцы, пригубил пива и затянулся, прикрыв глаза, сигаретой, замелькали, замельтешили краски: портреты с тщательно выписанными губами, глазами, волосами, усами и бакенбардами, а также тканями – дерюгой, полотном и шелком, и сапогами, такими натуральными, что кажется, сейчас заскрипят в движении. Их сменяли сюжеты, бытовые и религиозные, и из всего этого буйства бесконечного выделялись два эскиза под названием «Голова раба» Александра Иванова. Почему именно эскизы – не картина, не полотно, а небольшое промежуточное произведение так наособицу запечатлелось, Вадик сам себе объяснить не мог, да и никто бы, пожалуй, не смог: на то и искусство, чтобы было в нем что-то необъяснимое.