Борис Штейн - Контрафакт

– Подходит! – воскликнул Лешка. – Должно подходить. Ты же с детства за мной, как за каменной стеной. Ты вспомни, вспомни детство-то. Кто тебе нянькой был? Я. Кто всему учил? Я. Кто тебя в люди выводил, когда ты из армии пришел?

Он разлил остатки. Выпили.

– Кто в Москву тебя вытащил? В хорошие руки отдал? Опять я.

– Ты же меня и отодвинул от себя, как более мелкого по масштабу. Отодвинул, скажи?

Лешка крикнул во всю глотку:

– Галя!

Появилась Галя, вплыла, как пароход в тихую заводь.

– Еще бутылку, – скомандовал Лешка. – Не хватило. И хлеба. И зелени. А сала нет у вас?

– Найдется для земляков.

– Давай, Галя, и сало.

Выпили под сало, и Лешка сказал:

– Отодвинул, да. Каюсь. Это была ошибочная линия. Потому что в малом бизнесе можно полагаться только на родню.

– Только на родню, – кивнул Вадик. – Только на родню. – Он опьянел, и связывать между собой мысли становилось все труднее, они разбегались, как козы на лугу. – Да, на родню… – повторил он. – А Леонид Петрович надеется на меня.

– Но он же не родня! – парировал Лешка. Он тоже охмелел, но цель беседы не упускал.

А Вадик запутался. Родня – не родня – и что?

И он спросил:

– И что?

– А то! – ответил Лешка и погрозил младшему брату пальцем.

И как-то нарисовалось в хмельной Вадикиной голове, что он провинился, провинился перед братом. Брат всю жизнь о нем заботился, а он перед братом провинился. Провинился, потому что не хочет бросать Леонида Петровича, не хочет ни за что.

И оттого, что не сходилось одно с другим, Вадику стало тошно, и он заплакал. Он сидел, сжав губы, ничего не говорил, а слезы текли по щекам, и он их слизывал. Они были такими солеными – хоть водку ими закусывай, блин!

– Не реви, – строго сказал Лешка, – не реви, не баба.

Тут опять к ним подплыла Галя, которая, казалось, еще увеличилась в размерах. И, увидев плачущего Вадика, она набросилась на Лешку:

– Чого малого забыжаешь!

Лешка пытался было отшутиться, мол, этот малой сам кого хочешь обидит, но Галя только махнула на него рукой:

– Тю, вражина!

Потом подошла к Вадику, прижала его голову к необъятному боку:

– Та нэ журыся, хлопэць. Усэ обийдэця!

Вадик голову не отдернул, замер, ощущая щекой податливый женский бок. Бок был теплый, как домашняя печка. И Вадик успокоился, и предательские слезы перестали навертываться на глаза. Галя бережно отстранилась от Вадика, бросила взгляд на стол, и, не вдаваясь в мелочные подробности, произнесла приговор:

– Триста.

В общем, счет был щадящий. Вадик полез в карман за кошельком. Он был совсем, совсем самостоятельным человеком, у него были деньги. Чтобы заплатить, и не только за себя, но и за Лешку. Но Лешка остановил его протестующим жестом:

– Не дури.

И Вадик не посмел ослушаться.

Из шашлычной пути их разошлись. Вадику нужно было ехать на метро, а Лешке – на автобусе. В метро Вадик дремал, а просыпаясь на остановках, думал, что Петровича не бросит. Не бросит, и все.

Весна в этом году дисциплинированно началась первого марта. Если в ночь на первое держался еще кое-какой минус, то с утра по'д лучами незакрытого солнца потеплело. Снег, потемнев, стал таять, днем появились ручьи. Зимняя одежда на москвичах оказалась распахнутой, шапки – заломленными на затылок или стащенными с головы. Но на легкие куртки не переходили: в смену сезона пока не верилось. И правильно: последние мартовские морозы никто пока еще не отменял, и не было года, чтобы весна проскочила, не задетая ими. А температура между тем медленно, но верно, ото дня ко дню, поднималась. Вот в такой теплеющей атмосфере приближался женский день.

Приближение Восьмого марта волновало. Получилось так, что бунтарский день борьбы, провозглашенный когда-то в Копенгагене на международной конференции социалисток, спустя почти столетие стал самым сентиментальным и примиряющим праздником. Ни один из других красных дней календаря не мог похвастаться таким единодушным к себе отношением. Разве что День Победы, да и то у разных поколений к нему отношение было неодинаковое. Ноябрьские, майские дни, а также 23 февраля только обостряли политические противоречия. Новый год тоже не безупречен в этом смысле: кто-то считает этот праздник языческим, предпочитает ему Рождество Христово, а Рождественских праздников два: православный и католический. Религиозным праздникам пока что далеко до массовости, к тому же они разные у разных конфессий и – взаимонеприемлемы. И только праздник, придуманный Кларой Цеткин, поменяв революционный пыл на галантность и ласку, стал воистину всеобщим для населения – от президента страны до грузчика на книжном клубе. Стало быть, да здравствуют женщины! Ура.