Гурам Дочанашвили - Только один человек

Любви не было, нет.

Ожесточенный, отчаявшийся, он, в той промозглой тьме весь горел огнем, снедаемый безысходной мукой:

Почему не было?!

Только ползком протиснувшись сюда, весь помятый и исцара­панный, мог он задумываться над этим, а так, оказавшись один вне пещеры, он бы все разнес, разгромил вдребезги при одном воспоминании о слове «любовь»; но здесь, в тугих оковах скалы, ему отчужденному, не оставалось ничего другого, как мыкать в думах свое горе. Но и здесь, в этой безмолвной черной мокреди, перед ним, словно приговор, постоянно всплывал образ Тиро, ее лицо, все ее тело, и на его напрягшемся от остервенения муску­листом теле расходились вширь царапины.

Тиро была женщина; прекраснотелая, прекрасноликая, —окая, —волосая, она, белогрудая и стройноногая, носила коротенькую тунику.

На заре, когда прозванная розоперстой Эос насылала легкую дрожь на окрестность, а следом всплывал высокошествующий Гелиос, Тиро смело глядела обоими глазами прямо на Солнце, и по утрам глаза у нее были сероватые. Если же Солнце, многозрящий Гелиос, стоял высоко и одевало скалы белым сверканием, Тиро опускала голову и, затененные ресницами, глаза ее станови­лись зелеными. Когда же под вечер, в сумерки, она обращала печальный, медленный взгляд к морю, то глаза ее мерцали в тиши лиловыми отсветами. И не знал влюбленный в нее Скирон, какие из изменчивых глаз Тиро лучше каких...

Чародейка она была.

Он все помнил так, будто это было только вчера.

В свои шестнадцать лет Скирон уже прослыл героем из героев, была война — воевал, а нет — охотился на львов. Победы... Их у него было не счесть, и он уже не придавал им никакой цены, но в то же время, ах, как приятно было в то же время ловить на себе одобрительные взгляды мужчин и восторженные — благочестивых жен и юных дев, или же схватывать краешком уха такие фразы, как: «Гордость и слава ахейцев», «Воин многомощный, неистовому Аресу подобный», «Сокрушитель больших городов», «Баловень Зевса» и еще другие и другие — ведь элладцы же за словом в хитон бы не полезли.

С младых ногтей герой Скирон был сыном своего времени и поклонялся царящему на светлом Олимпе великому и могучему далекозрящему громовержцу Зевсу, а ступив на корабль, проникался глубоким почтением к потрясателю Земли чернокудрому Посейдону, владевшему прекрасными дворцами в недрах морской пучины; своей дани уважения заслуживала и бессчетное число раз обманутая супруга Зевса — Гера, вечно занятая погоней за возлюбленными своего могучего мужа и месяцами не находившая времени причесать голову: она, златотронная, тоже требовала к себе особого почета, а не то бы всегда нашла случай придраться, как и коварный отпрыск Хаоса, пестроцветный Эрос, меткие стрелы которого так сильно изменяли всю жизнь и быт человека; а что могло сравниться с Аресом, неистовствующем в грохоте кровавой; сечи, какой огонь мог взять необорное оружие, с великим мастерством выкованное Гефестом; как никому ни на суше, ни на море было не опередить крылатоногого Гермеса и не потянуться так, какпотягивался один только речной властитель Энипевс; а по пышным, тенистым лесам весело носилась из края в край девственница Артемида, за которой шумной толпою поспешали ее спутницы — пленительные нимфы, тогда как в лесных дебрях завлекали путника на ложе любви обольстительные сирены; да кто бы перечислил всех богов Эллады... Но однажды герой Скирон ощутил легкое, осторожное прикосновение самых коварных богов — Аполлона и Афродиты, прикосновение, встревожившее душу и причинившее смут­ную боль.

Сначала Аполлон окутал ему голову какой-то легкой златотканой сетью, и чего-то вдруг так остро пожелалось тоскливо сжавшейся душе юного героя, чего-то намного более великого, чем был он сам, герой из героев; только ему было вовсе невдомек, что это великое и величественное на простом языке называлось поэзией и музыкой; встревоженный, лишившийся покоя, ощутивший свою бесполезность, герой не знал, что ему делать, на что наброситься в поисках спасения; он то возводил глаза в небо, то смотрел на море, то уставлялся взором в уходящую из-под ног родную землю, то в смятении поглядывал на собственные никчемные пальцы и, в отличие от других элладцев, начинал где-то в тайниках души смутно чувствовать, что нельзя убивать человека, хотя бы даже и врага; ясно он этого еще не постиг, а только лишь смутно ощущал что-то в самом сокровенном нежном уголке сердца; и вместо того, чтоб размахивать направо и налево мечом, он взял в привычку бродить по горам, по долам и оврагам; да и что ему оставалось, бедняге: бряцать на лире он не умел, путные слова не шли ему на ум, хотя ему так сильно этого хотелось; бывший герой плутал по пестроцветным лугам, где старательно плел бело-желтые венки из ромашек, любовно сочетая эти два самых страшных цвета. Такой венок он возлагал себе на голову, предпочитая его лаврово­му; но ничто не приносило ему отрады, и он не знал, на что ему набро­ситься в поисках спасения — на Солнце, на Море или на Луну? Но кто же все-таки была эта лучезарная Эос, что с рассветом протягивала в помощь людям свои длинные розовые персты, илипочему под конец так сильно сгущался мрак, что и в наступившей всеобъемлющей тьме только рассыпавшиеся по небу звезды чуть нарушали своим шелестом ти, ши, ну, и где они прятались, интерес­но, ясным днем, при Гелиосе...