Армандо Салинас - За годом год

Энрике глубоко затянулся. Потом медленно заменил деталь в станке.

— Когда люди как следует разберутся, что к чему, не будет больше войн. Нам, рабочим, войны не нужны, они нужны капиталистам. И пока на свете будут существовать капиталисты, не будет ни мира, ни радости. Они хотят украсть у нас правду. Я однажды слышал человека, который разбирается в таких вещах. Он сказал, что никто не имеет права жить за счет труда другого и что надо бороться за свободу, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

— Не говори так громко, тебя могут услышать. Мастер доносчик, потом все передаст хозяину, — предупредил Хоакин, оглядываясь по сторонам.

— Ты прав, но иногда я не могу сдержаться. Кровь ударяет в голову, и я выкладываю все, что у меня накипело на душе.

Хоакин разговаривал с Пересом, который подошел к нему за английским ключом. Переса хлебом не корми, дай только потолковать о своей неудачливой жизни.

— Я никому ничего плохого не сделал. Я был школьным учителем и на протяжении всех трех лет войны, как обычно, словно ничего не произошло, давал уроки. И вдруг меня ни с того ни с сего выгнали из школы. Истинная правда, Хоакин, я никому ничего плохого не сделал.

Хоакин с интересом слушал рассказы этого человека о своей жизни.

— Вам нечего оправдываться передо мной.

— Я получил письмо от нашего приходского священника, пишет, что устроит меня, чтобы я не волновался, у него, мол, есть влиятельные знакомые.

— Может, вас наказали за то, что вы учили недозволенным вещам? — спросил Хоакин.

— Я учил по программе, клянусь тебе. Учил грамоте, читать и писать, по официальной программе.

— Не беспокойтесь, все устроится. С помощью священника всюду можно проникнуть.

— То же самое говорит моя жена, но мне что-то не верится. Если б ты знал, как мне хочется снова попасть в школу! Это замечательная школа, из тех, что построили при республике. Стены выбелены известкой — одно загляденье, а при школе сад, где ребята могут играть на переменках. Приятно посмотреть! Я вставал рано поутру, пил кофе с гренками и шел давать уроки до полудня. После обеда немного спал и опять учил ребят до пяти вечера.

Хоакин терпеливо слушал. Ему было по-настоящему жаль этого человека. Вскоре бывший учитель замолкал. Он был худой и сутулый, руки, точно плети, висели вдоль тела, лицо испитое. Хоакин смотрел в его глубоко запавшие глаза.

— А теперь я подсобник на кузнице, — жаловался бывший учитель. Комбинезон на нем был застегнут на все пуговицы. На ногах старые пеньковые альпаргаты. «Должно быть, голодный как волк, — подумал Хоакин. — Комбинезон на нем болтается как на вешалке». Иногда они ходили вместе обедать к заводской стене. Учитель приносил с собой сушеные фиги, хлеб и помидор. Съев хлеб с фигами, он разрезал помидор на две половинки и, обильно посыпав солью, медленно жевал, смакуя каждый кусочек.

— Уверяю тебя, окажись я снова в школе, я, наверное, даже сразу не соображу, что мне делать.

Когда изредка рабочие обсуждали спорные вопросы или пытались протестовать против непорядков на заводе — Хоакин хорошо это помнил, — бывший учитель всегда оставался в стороне. Он испуганно озирался своими маленькими глазками и тут же исчезал в каком-нибудь темном углу.

— Мне кажется, все ваши требования вполне разумны, но я не могу их поддерживать, — откровенно говорил он. — Я не собираюсь прятаться в кусты, поймите меня правильно. Просто мне не хочется, чтобы за болтовню меня лишали школы. Мне должны дать рекомендацию, и, кто знает, может, придут за сведениями на завод. Кроме того, у меня нет рабочей профессии, как у вас, я умею только преподавать. Если меня выгонят с завода, куда я денусь? Я зарабатываю девять двадцать в день, и хотя это очень мало, все же лучше, чем помереть с голоду.

Рабочие на заводе уважали старого учителя. А он порой, вообразив себя опять в школе, собирал учеников и подмастерьев и рассказывал им историю Испании.

Когда пробило шесть, Хоакин направился к контрольным часам пробить выходную карточку. В цеху оставались лишь монтажники, работницы и ученики, которые работали сдельно.

Гул станков немного стих. Солнечные лучи едва касались верхнего края забранных решеткой окон.

— Что стряслось с этим ключом? — спросил у Хоакина кладовщик.

— Ничего, просто немного сорвалась резьба.

— Это у тебя сорвалась резьба. Мог бы поаккуратней обращаться с инструментом.

— Подумаешь, ничего особенного, — сказал Энрике, отдавая кладовщику свои инструмент. — Этот ключ уже совсем старый.