Ганс Леберт - Волчья шкура

Он откинул голову, взглянул вверх, на потрескивающий скелет дерева: подумать только, он и сегодня сидел там, в ветвях, этот возница! Ветер! Насвистывал свою песенку и щелкал кнутом в пустоте. Матрос облегченно вздохнул. Ветер и не думал смотреть на него. Слишком он горд, чтобы обращать внимание на матроса. У него есть дела поважнее: табун жерёбых кобыл — облаков — гнал он над землей, всюду заляпанной пятнами талого снега(клочьями мундира генерала мороза), в нетерпении ожидавшей великой ломки. Трепеща, лежала она, напрягши мускулы под своей мокрой зимней шкурой, под пожухлой травой, темно и бесстыдно проглядывавшей между грязными лохмотьями мундира. А он, могучий пахарь, изрыгая проклятия, опять усердно перепахивал землю, коровы же и кони время от времени поливали ее дымящейся брызгающей мочой. Матрос не имел ко всему этому ни малейшего отношения.

Он шел к печи для обжига кирпича и чувствовал себя как тогда, в ноябре, нервы его были также странно напряжены, словно лишь ничтожная черточка отделяла его от той тайны. Он приблизился к зданию, притаившемуся под низкими лохматыми тучами, оно четко обозначилось на фоне белесой полосы яркого света, что насильственно отделяла темноту земли от темноты неба. Какие-то путаные голоса шипели у него в ушах, мешаясь с голосами пустоты, со свистом ветра. Матрос шагал по снегу, по сухой примятой траве, все еще чувствуя на своей спине взгляд, его преследующий. Все больше и больше охватывало его нестерпимое волнение, он задыхался, голова его гудела, как в приступе белой горячки.

— Страшное это место. Когда бы я здесь ни проходил, меня так и тянет туда заглянуть.

— Послушай, Айстрах, ты чего-то боишься?

— Нет, меня только все тянет туда заглянуть.

И вдруг:

— Случилось нечто ужасное!

— Отец, — прошептал матрос, — отец! Ты!

— Да, — отвечал голос отца. — Я должен повеситься. Случилось нечто ужасное.

Матрос был уже там, перед тем окном, возле которого стоял Ганс Хеллер, а потом и он сам. Второпях он не стал искать входа в этот квадрат, а просто впрыгнул в пустую глазницу. А ветер (теперь это и вправду был ветер, сырой и холодный, тревожный, удушающий воздушный поток вперемешку с дождевыми каплями) ринулся за ним — сразу через нее четыре окна — и наполнил пустое и открытое вверху помещение жалобным воем. Матрос увидел перед собою стену. На самом ее верху все еще росли сорняки, они шевелили пальцами, блеклыми пальцами потайного, позабытого: эй-эй! Смотри, мы все еще здесь, и наша вонь подымается к небу! Но в ту самую секунду, когда мороз пробежал у него по коже, взгляд, его буравивший, стал до того нестерпимым, что он круто обернулся и, пошатнувшись, спиной привалился к стене.

Это резкое движение внезапно вырвало его из оправы времени. Громадное солнце слепящим потоком хлынуло в помещение. У окон стояли пятеро парней: они подняли винтовки и нацелили их на него. Четверо были в коричневых (как глина) мундирах, пятый, бородатый старик, — в штатском. Но если те походили на комья глины, то этот был весь из стекла. Солнечные лучи, казалось, насквозь пронизывали его тело. Матрос сразу узнал его. Но тут сверкнул залп. А выстрел был уже не слышен.

Матрос прижался лбом к стене. (Ужас вторично повернул его.) Колени у него дрожали и подгибались, все тело покрылось потом. Руки судорожно шарили по стене, словно ища опоры среди рушащегося мира.

— Отец! — едва выдохнул он. — Отец! Господи спаси и помилуй! — И ощупью стал пробираться вдоль стены. На этой стене, опять уже непроницаемой, он нащупал теперь множество мелких дыр в штукатурке, дыр, которые могли быть только следами пуль. На пути домой, как только он вышел на шоссе, его удивила какая-то трескотня — Хабергейер верхом на своем мопеде, борода развевается, как шарф. Выехав на шоссе с южной стороны, он сразу же угодил в оползень, в липкую грязь. Колеса заскользили, мопед начал подпрыгивать, как строптивый осел. С остекленелыми глазами и окаменевшим лицом егерь балансировал, точно смешной гном на взбесившемся достижении современной техники. Наконец опасность миновала, страх улегся. Отважный всадник притормозил, и машина остановилась возле матроса.

— Ничего себе грязища! А? — миролюбиво заметил он и вонзил когти своего горного ботинка в траву на обочине.

Матрос, задыхаясь от ненависти, уставился на этот ботинок, потом поднял глаза, взгляды их встретились.

Хабергейер сказал:

— На кирпичный завод ходил, что ли? — Глаза его внезапно стали узкими и колючими. То были глаза егеря, глаза стрелка, уже нацелившегося на свою жертву.