Ганс Леберт - Волчья шкура

ПРОЩАЙТЕСЬ С ВАШЕЙ ЖАЛКОЙ ЖИЗНЬЮ! ХОЧУ СКАЗАТЬ: ПОЕШЬТЕ ЕЩЕ РАЗОК ВВОЛЮ, ВЫПЕЙТЕ ВСЛАСТЬ! В НОЧЬ С ТРИНАДЦАТОГО НА ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ВСЯ ДЕРЕВНЯ ВЗЛЕТИТ НА ВОЗДУХ.

А матрос опять вышел на ветер и опять показался себе мореплавателем. Он думал: нет! С этой лежать в постели? Бр-р-р! И большими шагами пошел прочь. Но тут он заметил собаку, о которой говорилось вначале, а вверху мчались облака-кони и хвостами сверкающего дождя хлестали но крышам. Собака лежала посреди церковной площади, собака, до того отвратительная, что можно было только радоваться ее смерти. А вокруг, занятые серьезным разговором, стояли мужчины (среди них Алоиз Хабергейер с ружьем и биноклем). Они смотрели на отвратительный труп, не зная, как к нему отнестись. Потом они подняли глаза и выжидательно взглянули на егеря, и тогда егерь раскрыл рот, заросший божественной бородой.

— Вот он лежит, — сказал он.

А люди:

— Да, но это же не волк!

— Нет, не волк, — согласился Хабергейер, — это собака. Одичавший волкодав. Он не менее опасен, чем волк.

— Да это же пес старика Клейнерта, — сказал Франц Цопф.

— Верно! — сказал Франц Цогтер, — я его тоже знаю.

А Хабергейер (с невозмутимым видом):

— Очень сожалею, но одичавшие собаки подлежат уничтожению.

Матрос подошел к ним.

— Что это такое? — спросил он, ничего не понимая.

— Волк! — сказал Шобер. — А вернее, собака! Хабергейер застрелил ее сегодня утром.

— Ну и дела… — сказал матрос и окинул взглядом сначала собаку, потом егеря.

А тог:

— Вот и разгадка. Если это не волк, то скорее всего собака.

Тут подошел вахмистр Хабихт, отвел Шобера в сторону и шепнул ему что-то на ухо.

— Что? — задохся Шобер. — Что? Ты шутишь!

Матрос насторожился. Обернувшись, он увидел, что Хабихт в упор смотрит на него. Нахмурив брови, он двинулся к нему.

— Вам что-нибудь нужно от меня? — спросил он угрожающе.

Хабихт окинул его взглядом с ног до головы и спросил:

— Вы случайно не писали письма?

— Кому?

— Мне.

— Вам? Письмо?

— Да. Письмо с угрозами. Сегодня утром кто-то просунул его в дверь.

Матрос рассмеялся.

— Как вам такое могло в голову прийти? Я в свое время даже возлюбленной не писал. С какой же стати я теперь, на старости лет, буду писать вам?

Хабихт с мрачным видом жевал усы.

— Значит, это Карамора, — пробормотал он. — От Караморы всего можно ожидать. К сожалению, придется эго дело проверить.

Они обернулись к трупу.

— Надо поскорей закопать, — как раз говорил Франц Цопф. — Если придет Биндер и увидит пса, то уж обязательно утащит и в воскресенье, чего доброго, подаст нам на жаркое.

А Хабихт (подняв палец):

— Слушайте! Кто-нибудь из вас видел Карамору?

— Когда?

— Сегодня утром или ночью.

— Утром не видели. И ночью тоже. Мы же спали!

Впрочем, они и не могли его видеть ночью, так как он был в Плеши у одной знакомой, молоденькой служащей с почты. Иными словами, на ночь у него имелось алиби. Поздним утром он отправился в Тиши: в то утро была переменная облачность. На груди у него висела гармонь, на которой он играл, покуда они не легли. Девушка говорила:

— Слушай! Ты это знаешь? — и тихонько напевала мелодию, а потом: — Не знаешь? Ну ладно уж, хватит!

Немного погодя они уже лежали в постели.

Но теперь: разворошенная ветром постель природы, влажная не от любви, а от талых вод; на востоке сквозь тучи проглянуло солнце, снег белел сквозь скелет леса, и ничто уже не напоминало ему о почтовых делах, даже телеграфные провода вдоль дороги; казалось, их только сейчас натянули, чтобы они могли петь тихую песню в беспокойном потоке ветра.

Карамора все время испытывал какое-то внутреннее сопротивление, и шаги его становились короче по мере того, как он приближался к месту, где белел рубец оползня. С той окаянной осенней ночи, когда его напугал кравшийся за ним зверь, он очень не любил проходить здесь и всякий раз мучился смутным чувством страха. Наконец он остановился. Словно злой дух схватил его за ноги. Он думал: видит бог, эта дорога — проклятое, дурное место. Поле, где не растет ничего, кроме сорняков; кирпичный завод, который медленно разваливается на части; дуб, крепкий с виду, но гнилой внутри; с другой стороны — дорога, на ней они подстрелили арестанта. А теперь еще целая гора глины и грязи, из нее вдобавок ко всему торчат сапоги жандарма! Наверху по-прежнему ютится хижина гончара, где повесился старый Недруг. Неужто всему виной «неприметная тропинка»? — думал он. Эта полоска земли, на которой вся жизнь идет шиворот-навыворот: по весне трава жухнет и засыхает, а по осени начинает зеленеть. Он огляделся кругом, не видно ли где прохожего, с которым можно было бы пойти вместе, машины или телеги, чтобы поскорее проехать это место, но дорога, куда ни глянь, была пуста. Ничего не поделаешь! Придется идти одному. Обычно здесь уйма народу, но лишь в тех случаях, когда помощь никому не нужна. Как человек, но дощечке проходящий над пропастью, он переставлял ноги с величайшей осторожностью, но в то же время довольно быстро, чтобы напрасно не длить мучений. При этом он не смотрел (как в шорах) ни направо, ни налево, а только вперед, на нескончаемый ряд высоких столбов с натянутыми на них, убегающими вдаль проводами. Он слышал металлическое жужжание, вгонявшее столбы глубже в землю, и ему чудилось. что в этот миг жужжание вечности доносится до него, вечности, вдруг ставшей слышимой. Это было непереносимо! И делало пропасть еще непреодолимее! Он нащупал свою гармошку и, чтобы не слушать больше этого жужжания, извлек из нее несколько звуков. По едва он коснулся клавиш, как глаза его от внезапного ужаса скосило вправо; он заметил, как справа что-то прошмыгнуло — кто-то шевелился в развалинах.