Себастьян Фолкс - И пели птицы...

Иногда она уезжала одна в глушь северной Англии, останавливалась в какой-нибудь деревушке, читала и бродила по окрестностям. Она не испытывала жалости к себе, потому что не видела в своей жизни ничего прискорбного; будничные заботы, наполнявшие ее, были Элизабет интересны. Для таких поездок она подыскивала по путеводителям частные дома, принимавшие постояльцев и кормившие их завтраками; маленькие пабы, — иногда ей случалось разговориться с их владельцами и посетителями, а иногда она просто посиживала у камина с книгой в руках.

Как-то раз в одной из деревень Дейлса в пабе у барной стойки с ней заговорил юноша лет девятнадцати, не больше. Она была тогда в очках для чтения и плотном крапчатом черно-белом свитере. У юноши были светлые волосы и неубедительная бородка. Он учился в университете, а в деревню забрался ради прогулок по окрестностям и чтения книг, необходимых для учебы. Вел он себя неловко, изъяснялся затертыми фразами, якобы ироничными и словно бы содержавшими отсылки к книгам и фильмам, знакомым им обоим. Казалось, он не способен произнести даже несколько слов, не намекнув на то, что цитирует кого-то. Впрочем, выпив не то две, а то и три пинты пива, он расслабился, рассказал о своих занятиях зоологией, о подружках, которые ждут его дома. Последнее подразумевало беспорядочные любовные связи. Элизабет понравилась восторженность юноши, бывшая, похоже, обычным его состоянием, — даже в том простеньком пабе на склоне йоркширского холма, способном предложить посетителям лишь «фирменный» бифштекс да пирог с почками.

И только после ужина, поднимаясь по узкой лестнице к своей комнате и услышав его шаги за спиной, Элизабет сообразила, что интерес юноши к ней одними разговорами не исчерпывается. И едва не прыснула, когда он неуклюже взял ее за руку у двери. Она чмокнула его в щеку и посоветовала вернуться к книгам. Впрочем, час спустя он постучал в ее дверь, и Элизабет впустила его. Уж больно холодно ей было.

Юношу переполняли благодарность и волнение, он оказался не способным сдержаться даже на минуту. В ранний час ледяного утра он повторил попытку. Элизабет, которой не хотелось пробуждаться от глубокого сна, насланного долгой прогулкой, отдалась ему без всякой охоты. Когда совсем рассвело, его словоохотливость исчезла без следа, он желал одного — покинуть ее комнату, и как можно скорее. Она ощутила легкую нежность к нему. И задумалась, какую роль приобретет этот случай в дальнейшей его жизни и личной мифологии.

Ей нравилась независимая жизнь, нравилось одиночество. Ела она что хотела, не заморачиваясь сложной готовкой, — жареную с грибами картошку, виноград, персики, супы, которые варила сама. Она наполняла бокал кубиками льда и дольками лимона, наливала в него, почти не оставляя места для тоника, джина и слушала, как лопается лед. У нее был запас пластиковых крышечек — наденешь такую на откупоренную бутылку вина, и его можно пить и на следующий день.

В кино она могла погружаться в эмоциональный поток образов и музыки, не отвлекаясь на спутников, на разговоры с ними. Если фильм оказывался совсем никудышным, она отключалась от сюжета и заселяла экран историями собственной выдумки. Появляться в кинотеатрах одной она стеснялась, — в фойе всегда можно было наткнуться на знакомую пару, явившуюся, держась за руки, чтобы приятно провести вечер. Поэтому в кино Элизабет обычно ходила в субботу днем, после ланча, — вступала с залитой дневным светом улицы в темноту зала, радуясь тому, что у нее еще целый вечер впереди.

Под самый конец выходных у Элизабет появлялось желание с кем-то поговорить. И она читала газеты или смотрела по телевизору что-нибудь способное расшевелить мозги — ей требовалось проверить живость своих реакций.

— Что тебе известно о войне, Ирен? — спросила она. — Ну, знаешь, о Первой мировой.

— «Сложи свои беды в походный мешок» и прочее в этом роде? — ответила Ирен. — Ужасная история, верно?

— Твой отец участвовал в ней? — спросила Элизабет, вырезая из сердцевины рассеченного на четыре дольки помидора внутренний, волокнистый на вид черешок.

— Не думаю. Правда, я никогда его об этом не спрашивала. Но в какой-то войне он участвовал, я видела его награды.

— Когда он родился?

— Ну, когда родилась я, ему еще не было тридцати, — получается, что году в восемьсот девяносто пятом.

— То есть возраст у него был призывной.

— Хоть убей, не знаю. Не знаю даже, когда это безобразие началось. Ты вон у Эрика спроси. Мужчины о таких вещах всё знают.