Гюнтер Грасс - Кошки-мышки

И Великий Мальке с оттопыренными локтями проследовал за оберштудентратом Клозе в директорский кабинет, сдернув с «ежика» свою пилотку: его уступчатый затылок. Гимназист в военной форме шел на серьезный разговор, исхода которого я дожидаться не стал, хотя мне было крайне любопытно, что поведает ожившая и энергичная мышка о разговоре с кошкой, остававшейся чучелом, но продолжавшей подкрадываться.

Маленькая сволочная победа: я опять взял верх. Ну, погоди! Только он не захочет сдаваться. Я ему помогу. Переговорю с Клозе. Подберу слова, которые дойдут до сердца. Жаль, что папашу Бруниса отправили в Штуттхоф. Брунис со старым добрым Эйхендорфом смог бы его поддержать.

Но никто не сумел помочь Йоахиму Мальке. Вот если бы я переубедил Клозе. Но я и попытался, целых полчаса в лицо мне дышали мятные слова, а я робко настаивал: «С точки зрения здравого смысла вы правы, господин оберштудиенрат. Но ведь тут особый случай. С одной стороны, я вас понимаю. Существуют непреложные обстоятельства: требования устава нашего учебного заведения. Сделанного не вернешь; однако, с другой стороны, он так рано лишился отца…»

А еще я беседовал с его преподобием отцом Гусевским, говорил и с Туллой Покрифке, чтобы она обсудила это дело со Штертебеккером и его компанией. Сходил к моему бывшему юнгбанфюреру. У него после Крита была деревянная нога, он сидел в окружном управлении гитлерюгенда на Винтер-плац, мое предложение ему весьма понравилось, а учителей он обругал: «Все организуем, ясное дело. Пусть приходит этот Мальке. Смутно помню его. Кажется, была с ним какая-то история. Но кто старое помянет… Соберу всех, кого смогу. Даже Союз немецких девушек и женскую организацию. Арендую в дирекции почтового ведомства, наискосок от гимназии, зал на триста пятьдесят мест…»

Его преподобие отец Гусевский изъявил готовность созвать пожилых прихожанок и дюжину рабочих-католиков к себе в сакристию, так как залом приходской общины не распоряжался.

«Хорошо бы ваш друг встроил свое выступление в церковные рамки, начал бы со святого Георгия, а в конце отметил бы действенную силу молитвы в трудный час и перед лицом опасности», — предложил Гусевский, поскольку ожидал для себя от подобного выступления немалого успеха.

Остается упомянуть подвал, который намеревались предоставить Йоахиму Мальке ребята из компании Штертебеккера и Туллы Покрифке. Тулла свела меня с Реннвандом, моим шапочным знакомым по министрантской службе в церкви Сердца Христова, и тот с таинственным видом намекнул, что Мальке может спокойно приходить, только пистолет придется на время сдать: «Конечно, ему завяжут глаза, когда проводят к нам. Возьмут с него подписку о неразглашении, но это обычная формальность. Платим мы прилично. Можно наличными или наручными часами с военного склада. Мы и сами ничего бесплатно не делаем».

Но Мальке ни на что не соглашался, даже за гонорар. Я поддавливал: «Чего ты, собственно, хочешь? Все не по тебе. Поезжай в Тухель-Норд. Там как раз новый призыв. Но каптер и повар помнят тебя по прежним временам и будут рады, если ты приедешь выступить».

Мальке выслушивал все предложения спокойно, порой с улыбкой, согласно кивал, деловито осведомлялся о вопросах организационного характера, но когда тому или иному варианту вроде бы уже ничего не мешало, он коротко и угрюмо от него отказывался, даже от приглашения из канцелярии гауляйтера; с самого начала он видел перед собой единственную цель — актовый зал нашей гимназии. Ему хотелось стоять в пронизанных пылинками лучах солнечного света, проникающих в актовый зал из неоготических стрельчатых окон. Ему хотелось говорить, обращаясь к трем сотням громко и тихо пукающих гимназистов. Ему хотелось, чтобы рядом и позади сидели в полном сборе бывшие учителя с их поношенными физиономиями. И чтобы напротив, в конце актового зала, красовался выполненный маслом портрет основателя нашего учебного заведения и его мецената, барона фон Конради, бледного и бессмертного под зеркально блестящим слоем лака. Ему хотелось шагнуть в актовый зал через потемневшие от старости распахнутые двери, а потом после краткой, содержательной речи выйти через другую дверь; однако Клозе в своих клетчатых бриджах преградил ему путь у обеих дверей: «Как солдат, Мальке, вы должны меня понять. Нет, уборщицы мыли скамейки без особого повода, не для вас и вашего выступления. Допускаю, что ваше выступление хорошо продумано, но ему не суждено состояться; многие люди — позвольте вам заметить — обожают при жизни возлежать на дорогих коврах, а умирают на голом полу. Учитесь самоотречению, Мальке!»