Айрис Мэрдок - Дикая роза

Пенн последовал за ней, изумленный этим странным обрядом.

— Что это значит?

— Стив любил птиц, — объяснила Миранда. — Он их всегда кормил. Каждое утро звонил в колокольчик, и они прилетали. А когда он умирал, он сказал мне: «Цветов на мою могилу не приноси. Лучше приходи туда изредка и корми птиц. Мне приятно думать, что так будет».

— Ну-ну, — протянул Пенн, ослабев от наплыва разноречивых чувств. Его охватила печаль, похожая на странную радость, и была минута, когда он чуть не расплакался.

Миранда опустилась на длинную плиту темно-лилового мрамора, и Пенн сел рядом с ней. Он взглянул на нее. Совершая свой обряд, она, казалось, прониклась необычайным достоинством и торжественностью. Бледное, прозрачное веснушчатое лицо под растрепанной шапкой рыжих волос было безмятежно-спокойно. Но по нему разливалась странная улыбка — точно свет изнутри. Она смотрела не на него, а в сторону своего жертвоприношения, и он увидел, что она прекрасна. А потом он опустил глаза и увидел её колени.

На ней были длинные зеленые носки, покрывавшие икры. Короткая клетчатая юбка кончалась чуть выше колен. А между носками и юбкой были коленки, голые, белые, круглые. Пенн смотрел на них, и словно натянутая струна тренькнула где-то вдали, что-то прозвенело и оборвалось. Никогда бы он не подумал, что в женских коленях может быть что-нибудь интересное. Впрочем, Миранда не женщина. Однако она и не девочка. Что же она такое? И что с ним творится? Он явственно ощутил потребность соскользнуть наземь и положить голову к ней на колени. Издалека донесся голос кукушки, запинающийся, глухой и печальный. Пенн перевел дух и поднял голову. Птицы уже слетались на хлеб.

— Хамфри так огорчен, — сказала Милдред. — Оказывается, ваш Пенн передумал и теперь не желает ехать в Лондон. Может быть, это Энн его отговорила? Зря, ей нечего опасаться. Может быть, мне урезонить ее?

Они с Хью пили херес в его квартире на Бромтон-сквер. Моросил дождь, и массивный купол тромтонской церкви, видный из окна, расплывался на фоне серого неба, которое по временам, когда солнце пробивалось сквозь тучи, вспыхивало невыносимым огнем, и тогда все здание церкви выступало более четко, сразу становилось легким и флорентийским, как на итальянской цветной гравюре. В комнате было прохладно и темновато, словно сюда среди лета заглянула зима. Над картиной Тинторетто горела настенная лампа.

После разговора, который у неё состоялся с Хамфри по поводу Хью, воображение Милдред не переставало работать. Ее удивляло, даже пугало, как интенсивно оно работает. Правда, она годами «обожала» Хью и, если бы не снисходительное презрение к Фанни, немножко ревновала бы к ней. Правда, она не забыла того поцелуя и после него довольно долго страдала. К Эмме она ревновала неистово. Часто, хоть и в туманных выражениях, она убеждала себя, что Хью ей нужен, и в конце концов сама в это поверила. А когда стало известно, что бедная Фанни при смерти, она так же туманно и с легким чувством вины подумала, что теперь ей в каком-то смысле суждено «унаследовать» Хью.

Но после того, как она, не совсем удачно маскируясь шутливо-небрежным тоном, изложила все это мужу, она с удивлением ощутила в себе гораздо более определенную потребность. Словно оттого, что слова были сказаны вслух, что-то сдвинулось с места. За долгие годы она привыкла к половинчатым отношениям. В её близости с Хамфри не было тепла, близость с Феликсом из-за его ненормальной скрытности оставалась несколько абстрактной. Дочь, которой она в глубине души восхищалась, стала совсем чужой. Уже сколько времени, думала она, ей некому открыть свое сердце. А сердце у неё ещё есть, и очень даже, это она обнаружила с удивлением, страхом и радостью. Она, умная, дельная, насмешница Милдред Финч, пожилая, умудренная жизнью Милдред, сама себе хозяйка, в совершенстве владеющая своими чувствами, теперь растерялась. Впору подумать, что она готова влюбиться. И вдруг её осенило: так это же и есть любовь!

Открытие это так её обрадовало, что тревога почти улеглась. Она сказала тогда Хамфри, что хочет невозможного — снова стать молодой. Но ведь такие чувства и составляют самую суть молодости, и возврат их после стольких лет покоя воспринимался как чудо. Что в таком состоянии подъема ей удастся, как она сказала Хамфри, «подтянуть Хью на должную высоту» — в этом она почти не сомневалась, хотя и весьма туманно представляла себе, что это за высота, куда Хью вскоре предстоит вознестись. Пока же внутренняя работа, происходившая в ней самой, так бодрила её, что казалось — лишь бы Хью не заартачился, а уж любви-то у неё хватит на двоих. И все же в ожидании обещанного приглашения она все сильнее нервничала, а когда приглашение последовало и когда она позвонила у его двери, то волновалась, как молоденькая девушка.