Юрий Герт - Ночь предопределений

Дорожка привела их к небольшой выемке в стене, с плоским камнем посреди ровной площадки. Айгуль села, он опустился рядом.

Он чувствовал плечом ее плечо. Он взял ее руку в свою. Она была ледышка ледышкой. И послушно лежала в его ладони, казалось, готовая растаять… Или выпорхнуть, как вспугнутая птица. Он разжал пальцы, придерживая ее совсем слабо. Она не улетала.

Там, где они сидели, луны не было видно, ее закрывала скала. Зато звезды — редкие, разбросанные по небу — проступили резче. Одна из них, не очень яркая, но заметная, в отдалении от остальных, мерцала над горизонтом.

— Вы помните, — сказал он, — фольварк, ночь, старый полковник на веранде? И панна Рахеля, в белом платье, в глубине двора, среди клумб, указывает Зигмунту звездочку — может, эту?.. И уже здесь, по ночам, стоя на первом посту — помните, в крепости был такой пост, у флагштока, — он тоже отыскивает эту звезду, взгляды их скрещиваются — Зигмунта, панны Рахели…

— Спасибо, — он бережно пожал ее пальцы. — Это так в духе времени… Вы подарили мне целую главу.

— Я вам ничего не дарила, — сказала Айгуль.

— И может быть — лучшую… Бардзо дзенкуем, панна Рахеля… — Он снова сжал ее пальцы. — Все условно, — сказал он, — Панна Рахеля, панна Айгуль… Все сходится, пересекается — на большой глубине… — Он вспомнил Самсонова. — Или высоте…

— Я ее ненавижу, — сказала она. Кончики ее пальцев напряглись и обмякли, остались в его руке.

— За что?.. — сказал он. — Ведь она была не из счастливых. Цветы в ту ночь пахли одуряюще, особенно лилии… — Он вспомнил их кисловатый, пьянящий, католический запах. — Но лошади уже ржали, перебирали копытами — там, у ворот…

— Все равно, — сказала она. — Я их всех ненавижу.

— За что?

— Вы всегда с ними…

Она сделала движение, чтобы вырвать руку. Он едва ее удержал.

— Всегда есть надежда, — сказал он. — Кони ржут, но всегда есть надежда… И когда Зигмунта зашвырнули сюда, в крепость, и без всякого срока, — в край, у которого, разумеется, своя жизнь, своя история, но для него-то, в самом начале, совершенно чужой, мертвый… И тут его не могла оставить надежда! Мне раньше как-то и в голову это не приходило, а она ведь была, была!.. Потому что берут его весной сорок восьмого, и осенью он уже здесь, а в это время, то есть в сентябре — восстание во Франкфурте-на-Майне, в октябре — в Вене, Франция в ноябре принимает республиканскую конституцию, поднимается Рим, революция побеждает в Венгрии. А Кабэ в Америке, а Петрашевский в Петербурге? Умер Белинский, но его письмо Гоголю по рукам гуляет… Ведь это все тоже кое-что значит. А Зигмунту — двадцать лет, и «весна народов» — это его весна!..

Она слушала сухо, отчужденно. Он не знал, слышит она его или нет. Но Феликс и в самом деле не понимал, отчего раньше ему все это не приходило в голову, не связывалось в единый узел: Венгрия, Рим, Париж — и этот горючий берег, сожженный солнцем, с крепостью на белой скале…

Все связано, подумал он, все связано… Bce…

И обнял Айгуль.

Он обнял ее осторожно, как нечто хрупкое, ломкое, и тут же понял, что нарушил, сломал принятые им самим правила игры.

Тело ее, такое всегда легкое, пружинистое, вдруг подалось, обмякло. Тяжело охнув, она приникла к нему.

Нет, приказал он себе, нет! — как приказывают готовой рвануться собаке. Нет!.. И вспомнил капельку крови, проступившую у нее на губе.

Щеки ее были мокрыми, солеными.

— Я вас ненавижу, — сказала она. — И вас, и всех…

— Неправда, — он погладил ее по голове, по волосам, пахнущим степью, полынью, гарью костра. — Вы не можете ненавидеть.

— Еще как!.. — вырвалось у нее по-детски. И она заплакала — горько, безутешно.

Вот так история, подумал он.

Было странно, что совсем недавно эта девочка с отрешенным, суровым лицом читала им первую суру Корана…

Она перестала плакать так же внезапно, как и начала.

— Может быть, вы и правы, — сказала она, всхлипнув напоследок и отстраняясь. — Вы уедете, но вы и там… — она отерла скомканным платочком глаза, — и там тоже будете не с ней, а с ними… С ними, а не с ней… Я знаю.

Он не стал ее разубеждать.

— Вы такой, — сказала она.

В ее голосе смешались уверенность и упрек. Хотя упрека, пожалуй, в нем было больше, чем уверенности. Он это заметил, и она, возможно, почувствовала это.

— Я знаю, — еще раз повторила она, с нажимом.

— Вот видите, — сказал он, рассмеявшись через силу, — значит, и ей не позавидуешь…

И внезапно почувствовал, что она, эта мудрая девочка, в чем-то права. Он подумал о Наташе. И машинке с чистым листом на валике. И снова о Наташе, о ее письме, которое, возможно, дожидается его на почте, в ящичке «до востребования». Подумал о Зигмунте, о Рахели, об Айгуль, о себе самом. О Статистике… И опять — о том, как все в мире слито, сплетено…