Юрий Герт - Ночь предопределений

Наконец фитилек загорелся, стекло заняло свое место, зажатое оградкой резных зубцов. Темиров без сопротивления уступил приглашению и опустился в кресло: ему, судя по всему, безразлично было, где сидеть. Айгуль присела на стул по другую сторону стола. Косящий язычок пламени за стеклом мягко озарял ее лицо, при малейшем движении вызывая на нем переливы света и тени. Электричество убило бы Рембрандта и Корреджо, подумалось Феликсу. Он сел на свою кровать, рядом с Сергеем.

Впрочем, Сергей тут же вскочил. Он прошелся по комнате и раз, и два, и три. Его тень ломалась, переламывалась, прыгая по стенам и потолку. Он, казалось, ответил ей раньше, чем она успела задать вопрос… У Айгуль еще только губы дрогнули, она еще только провела языком по ним, сухим и заветренным слегка, слегка шелушащимся, губам степной девочки, она еще только успела сказать:

— Чем ты можешь помочь нам, Сережа?.. — ( Нам, отчеркнул Феликс, не ему, Казбеку Темирову, — нам), как Сергей уже ответил, ответ уже рванулся из него, заглушая вопрос:

— Я был у вас… Я разыскивал вас, Казеке… Я уезжаю.

Он произнес это с маху, с разбегу. Рубанул, словно не веря себе, не веря, что сумеет это сделать как-нибудь иначе.

И уже совсем беспомощно, вяло добавил:

— В Нальчик…

Что же, по крайней мере, — правда, подумал Феликс. По крайней мере… И у него в колечко сплелись, концами спаялись обе фразы, закружились: «Чем ты можешь помочь нам, Сережа? — Я уезжаю. В Нальчик. — Чем ты можешь помочь нам, Сережа? — Я уезжаю. В Нальчик».

Слишком, однако, слишком он поспешил, ответ слился вопросом, и последняя фраза прозвучала невнятно. По крайней мере, для Темирова. Хотя, возможно, и для Айгуль… Но для Темирова — это уж точно. Он этой фразы наверняка не понял. А если понял, то не захотел этого показать. Он ничего не сказал, он и век — тяжелых, набухших век своих не поднял, и глаз не отвел от кончика длинной кубинской сигареты, которую мял, раскатывал между пальцев, — не отвел, не оторвал.

Он докатал, дораскатывал сигарету, но прежде чем поднести ее ко рту, словно вспомнив о чем-то, вытянул из кармана пиджака наполовину опустошенную пачку и протянул ее — сначала Сергею, который был ближе, потом Феликсу. Но так вышло, что Феликс уже достал свою, с фильтром, а Сергей минуту назад, в коридоре, загасил и швырнул в угол окурок. И Темиров спрятал пачку обратно, а сам, прикурив от лампы, затянулся в одиночку.

Он сделал пару затяжек, положил на подлокотник руку с дымящейся сигаретой, тонкой и длинной, как карандаш, и остановил взгляд на Сергее. Это был спокойный невозмутимым спокойствием взгляд глухого. Или не глухого, а того, кто по какой-то причине не расслышал всего, что слышали остальные. Или, наконец, того, кто тоже слышал, но дает возможность говорившему взять слова свои обратно, как если бы они не были произнесены, не были кем-либо услышаны…

Так или иначе, он молча смотрел на Сергея, и кончики его узких губ были приподняты вверх, — казалось, он чуть-чуть улыбается.

Сергей ссутулясь, осторожно, словно на постели лежал спящий, присел на край кровати.

— Я был в прокуратуре, Казеке, — сказал он. Кисти его рук повисли между широко расставленных колен. — Я сделал все, что мог. Вы тоже сделали все, что могли, Казеке… Пора уезжать. — Последние слова он произнес твердо, и твердым, открытым взглядом посмотрел в глаза Темирову.

— Так, — проговорил Темиров без выражения. — Уезжать. — Похоже было, он, повторяя, пробует слово на вкус, поворачивает во рту то одной, то другой стороной. — Уезжать. — У него получалось это твердо: «Уезжат».

Он медленно поднялся, надавливая рукой на подлокотник. Кресло под ним скрипело. Он постоял, слегка расставив ноги и вывернув ступни, как бы пробуя прочность — то ли собственных ног, то ли пола, и шагнул — решительно, всем корпусом двинулся — к двери. Но Сергей не менее решительно преградил ему дорогу. Руки его плетьми свисали вдоль тела, и в том, как он стоял, во всем облике Сергея была та крайность отчаяния, когда человек готов на все. Он стоял перед Темировым, растерянный и несокрушимый; его можно было бить, пинать ногами — он бы не тронулся с места.

— Казеке… — тихо произнес он.

В глухом его голосе Феликс услышал зов о помощи.

Айгуль заговорила с Темировым по-казахски, из ее бурной, стремительной речи Феликс разобрал всего несколько слов, но понял, что она упрашивала его остаться.

«Зачем?.. — подумалось Феликсу. — Было бы лучше, если бы он ушел». Так он подумал о нем, как думают о тяжело и безнадежно больном.