Юрий Герт - Ночь предопределений

— Прессуют, — сказал Карцев. — И облицовка из них выходит неплохая.

— Во-во, — сказал Феликс.

Оба рассмеялись.

Где-то невдалеке трубно прокричала и словно захлебнулась верблюдица.

— Я иногда думаю, — продолжал Феликс, — отчего так?.. В первую очередь, наверное, все-таки от насилия над собой. Знаете, о ком бы я написал сейчас — и легко, и быстро, и вещь бы, уверен, получилась?.. Об Авейде. Не о Сераковском, а об Оскаре Авейде. — Он говорил в том, что не раз приходило ему в голову. — Для вас это имя ничего не значит, но для восстания 1863 года оно звучит довольно громко. Конечно, в специфическом смысле. Дело в том, что Авейде — законченный, классический тип предателя. В тюрьме он многих выдал, тем самым спасся от петли, потом прожил еще тридцать пять лет в ссылке, под Вяткой и в самой Вятке, женился, занимался адвокатской практикой… Вот о ком бы я написал, не превозмогая себя и с наслаждением.

— Вот как… — задумчиво проговорил Карцев. — Но ведь этот, как вы говорите?.. Авейде? Так ведь он, насколько я понимаю, полная противоположность…

— Сераковскому?.. — подхватил Феликс. — Полнейшая!.. Наверно, все дело в том, что я — не историк. Мне надо видеть, чувствовать. Архивы, книги — это не то. Сераковского я воспринимаю умом… Нет, вру, и сердцем, и сердцем, но вот нелепость: чем глубже я влезаю, так сказать, в материал, чем достоверней для меня подробности, детали, тем дальше уходит общее, тем меньше я понимаю, каким он был в действительности, мой Сигизмунд Игнатьевич? И даже — был ли он?.. Даже так… — Признание получилось неожиданным для него самого, Феликс пожалел, что оно выплеснулось. — А что до Авейде, то его я чувствую каждой клеткой. По крайней мере, так мне кажется…

— Действительно, странно, — сказал Карцев. — Впрочем, я вас понимаю… Хотя, наверное, суть здесь в другом. Просто герои положительные в книгах удаются хуже, чем отрицательные, и писать о них трудней.

— Возможно…

— Не «возможно», а факт, — сказал Карцев, обретая уверенность. — Я вам сколько угодно примеров назову… И талант совсем тут ни при чем. Это, знаете ли, для средних веков, для религиозного сознания требовались жития святых, для читателя экзальтированного, склонного или молиться, или ужасаться… Правда, мне неизвестно, какой у вас замысел, и я не могу судить…

Ветер, хлестнувший песком, оборвал его на полуслове. Вслед за налетевшей волной внезапно наступило затишье, в небе сквозь косматые тучи прорвалась луна. Бледная, разбухшая, она низко висела над скалой, каждое мгновение готовая вновь спрятаться в тучах.

— А забавная бы могла получиться вещица, — сказал Феликс. — Это ведь не только предатель… Это, говоря строго, даже и совсем не предатель, это я для простоты назвал его предателем. На самом деле он — ренегат…

— А есть разница?

— Что вы! — Феликс прижег от сигареты Карцева свою, погасшую. — Огромная! Предатель — это Иуда, я в прямом, не в фигуральном смысле говорю про Иуду Искариота. Вы ведь помните, чем он кончил? Пошел и на первой осине удавился. Совесть, его, стало быть, загрызла, хоть и предал-то он одного-единственного человека, правда — Христа. Что же до Авейде, то он в тюрьме «Записки» написал, огромный том, они потом изданы были… Так вот, он там очень обстоятельно объясняет, почему его прежняя жизнь была заблуждением. Очень обстоятельно объясняет, то есть он пишет не про себя, а про восстание 1863 года, про то, что оно было ошибкой, и трагической, ну, а дальше уже само собой вытекает, что он, Авейде, раньше ошибался, но теперь — на верном пути. И если кается, угрызается совестью, то не в том, что называет в «Записках» десятки еще не раскрытых жандармерией имен, — угрызается, что раньше был заодно с этими людьми… Чувствуете разницу?..

— Еще бы, разница огромная… Особенно для тех, кого потом волокли на эшафот…

— А вы не смейтесь, — сказал Феликс. — Даже и то, что Иуда всего одного предал, а Оскар Авейде — десятки, — и это, если вдуматься, не случайно. Ренегаты всегда отличались особой беспощадностью. Вспомните Муравьева — «не из тех, которых вешали, а из тех, которые вешали»… У него на совести сотни жизней, и каких! Тут не только Зигмунт Сераковский и Кастусь Калиновский, — возьмите процесс ишутинцев, дело Каракозова… А ведь он одно время даже с декабристами был, в составлении устава «Союза благоденствия» участвовал, после восстания пять месяцев в одиночке отсидел, в Петропавловке. Родной брат Александра Муравьева, троюродный — Сергея Муравьева-Апостола… А Бенкендорф?.. Этот в одну масонскую ложу входил — с «братом» Пестелем, с Чаадаевым… Да только ли они?..