Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

— Теперь, — возглашает он, с важностью поднимая руку, — я вызову с неба слона и буду им жонглировать на кончике носа!

Софи не поднимает подбородок и не распахивает глаза; она только думает о том месте в «Алисе», где Кот говорит: «Все мы здесь не в своем уме». Что, в Лондоне полно безумных фотографов и людей-реклам, которые похожи на карточных придворных Червонной королевы?

— Слоны не спустились, — говорит Сколфилд, заметив, что Тови еще не наладил экспозицию. — Я так разочарован, что откручу себе голову.

Устрашающее обещание, за которым следует стилизованный жест, заставляет Софи наморщить лоб.

— Джентльмен желает, чтобы вы подняли подбородок, милая Софи, и не моргали глазами, — тихо подсказывает Конфетка.

Софи делает, как ей сказано — и мистер Тови сразу получает то, что нужно.

Для группового снимка Уильям, Конфетка и Софи позируют в подобии идеальной гостиной: мистер Рэкхэм стоит в центре, перед ним и чуть левее — мисс Рэкхэм, головой доставая как раз до цепочки от часов, а неназванная дама сидит на элегантном стуле справа. Вместе они образуют пирамиду, более или менее; вершина пирамиды — это голова Рэкхэма, а юбки мисс Рэкхэм и той дамы — ее основание.

— Идеально, идеально, — повторяет Сколфилд.

Конфетка сидит неподвижно, руки скромно сложены на коленях, спина прямая — будто аршин проглотила, немигающий взгляд направлен на поднятый палец Сколфилда.

Палаткообразное создание — Тови с его аппаратом — сейчас открыло глаз: в этот самый миг невидимые химикалии реагируют на поток света и на темнеющий отпечаток трех продуманно размещенных человеческих фигур. Она улавливает неглубокое дыхание Уильяма над головой. Он так и не сказал ей, чего ради они проделывают все это; она полагала, что все узнает до приезда сюда, но — нет. Набраться смелости и спросить — или это одна из тем, которые могут привести его в ярость? Как странно, что ситуация, которая должна бы внушать ей надежду на совместное будущее — снимается семейный портрет, где она занимает место жены — напротив, вызывает мрачные предчувствия.

Каким образом он собирается использовать этот портрет? Повесить его на стену он не может; так что он будет с ним делать? Мечтать над ним в уединении? Подарить ей? Бога ради — что она тут делает и почему чувствует себя хуже, чем если бы ее заставляли участвовать в голых непристойностях «только для художников»?

— Думаю, мы закончили, — говорит мистер Сколфилд, — как вам кажется, мистер Тови?

Партнер хмыкает в ответ.

Через много часов, по возвращении в Ноттинг-Хилл, когда опустилась ночь и прошло возбуждение, домочадцы Рэкхэма расходятся спать. Все лампы в доме потушены; темно даже в кабинете Уильяма.

Уильям тихонько похрапывает на подушке; ему уже что-то снится. Горит самая большая фабрика Перза, та, на которой производят мыло, а он смотрит, как пожарные тщетно стараются спасти ее. Во сне он чувствует невероятный запах горящего мыла — запах, с которым он никогда не сталкивался в действительности, и который — при всем его своеобразии — он забудет сразу после пробуждения.

Его дочь тоже крепко спит, измученная приключениями и огорчившаяся от того, что мисс Конфетт выбранила ее за капризность, и расстроенная послеобеденной неудачей, когда она выблевала не только жаркое из говядины, но и какао с пирожным, съеденные в кондитерской Локхарта.

Мир — до невозможности странное место; он больше и теснее, чем она могла представить себе, он полон феноменов, которые явно не понимает даже ее гувернантка, но отец сказал, что она хорошая девочка, а Бискайский залив находится в Испании — на случай, если он еще раз спросит. Завтра будет новый день, и она так хорошо выучит уроки, что мисс Конфетт нисколько не будет сердиться.

Конфетка лежит без сна, сжимая в руках ночной горшок, в который извергается мерзкая смесь болотной мяты и пивных дрожжей. Но при самых сильных спазмах, когда ее рот и ноздри горят, физические мучения — ничто, по сравнению со жгучей болью от слов, с которыми Уильям вечером выставил ее из кабинета: «Занимайся своим делом! Как ты думаешь, если бы это касалось тебя, сказал бы я тебе или нет? Ты кого из себя корчишь?»

Она забирается под одеяло, обхватив руками живот, боясь застонать — как бы звук не прошел сквозь стены. Мышцы живота болят от конвульсий, внутри ничего не могло остаться. Кроме…

Впервые за время беременности Конфетка представляет себе ребенка… как ребенка. До сего времени ей удавалось избежать этого. Начиналось просто с беспричинной тревоги, с отсутствия менструаций; потом это превратилось в червяка в бутоне, в паразита, которого она надеялась выгнать из себя. Даже когда ничего не вышло, она не представляла себе, что это нечто живое, цепляющееся за дорогую жизнь — то был загадочный объект, растущий, но в то же время инертный; комок мясистого вещества, необъяснимо увеличивающийся в ее нутре. А теперь, лежа в этот глухой полночный час и сжимая руками живот, она вдруг осознает, что под ее руками жизнь, что она вынашивает человека.