Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Конфетка опускает перо на промокашку и старается понять по выражению лица Уильяма, как он отнесется к шутливому ответу.

— Искусство иголки и нитки никогда не входило в число моих талантов. — Он не улыбается, но снова кивает.

— Значит, ты бы не сумела п-перешить на себя одно из платьев А-агнес?

— Не думаю, — Конфетка сильно встревожена, — даже если бы я хорошо шила… У нас разные фигуры…настолько разные…были…

— Жаль, — говорит он, и на несколько минут оставляет ее в мучительном непонимании. Что он, к черту, затевает? Подозревает ее в чем-то? Вчера уезжал в город, впервые после похорон, а вечером и словом не обмолвился, где был. Может быть, в полиции?

Наконец, он выходит из задумчивости и властным тоном, почти не заикаясь, объявляет:

— Я договорился о небольшой прогулке для нас всех.

— Нас… всех?

— Ты, я и Софи.

— Да…

— В четверг мы едем в город и там фотографируемся. Тебе придется ехать в т-трауре, но, пожалуйста, захвати с собой что-нибудь нарядное и веселенькое, и для Софи тоже. Я узнавал, в студии есть комната для переодевания.

— Да…

Она ждет объяснения, но он уже отвернулся; тема закрыта. Она берет перо с испятнанной промокашки.

— Ты хотел бы, чтобы я надела какое-то определенное платье?

— Надень самое нарядное. Б-белое всегда выглядит респектабельно.

— Куда папа везет нас, мисс? — интересуется Софи утром великого дня.

— Я вам уже говорила: в студию фотографа, — вздыхает Конфетка, стараясь не выказывать неудовольствие, хотя ребенок ее слегка раздражает.

— Это большая студия, мисс?

(«Ох, да уймись ты, болтаешь ради того, чтобы не молчать!»)

— Не знаю, Софи, я никогда там не бывала.

— Можно мне надеть новую заколку из китового уса, мисс?

— Разумеется, дорогая.

— И взять с собой замшевый мешочек?

(«Самый звук твоего голоса, моя бесценная, становится утомительным до чрезвычайности», — подсказывает миссис Кастауэй.)

— Я… Да, почему же нет?

Одетые в траур, но с другими нарядами, уложенными в тартановую дорожную сумку, которая некогда принадлежала миссис Рэкхэм, Конфетка и Софи выходят на подъездную аллею, где их ожидает запряженный экипаж.

— Где папа? — спрашивает Софи, когда Чизман подсаживает ее в карету.

— Я думаю, он складывает свои игрушки, — подмигивает кучер. Пока Чизман занят сумкой, Конфетка поспешно забирается в карету, чтобы не дать ему возможности ее облапать.

— Смотрите, куда ставите ноги, мисс Конфетт, — он произносит это, как последнюю строчку похабной песенки.

Из парадного выходит Уильям, застегивая темно-серый плащ поверх своего любимого коричневого сюртука. Когда пуговицы доверху застегнуты, только очень проницательный прохожий может заметить, что он не в строгом трауре.

— Поехали, Чизман, — приказывает он, усевшись вместе с дочерью и мисс Конфетт — и к восторгу дочери его слово мигом становится фактом: лошади тронулись с места, колеса покатили по гравию в сторону большого, просторного мира. Приключение начинается; это первая страница.

В карете пассажиры рассматривают друг друга, стараясь этого не показать. Трудная задача: они сидят, почти соприкасаясь коленями, мужчина на одном сиденье, две женщины напротив.

Уильям замечает, как плохо выглядит Конфетка; она бледна и будто нездорова, под глазами большие синеватые круги, чувственный рот подергивается в нервной полуулыбке… И как не к лицу ей траурный наряд. Да ладно, у фотографа это не будет иметь значения.

Конфетка с радостью отмечает, что, по крайней мере внешне, Уильям полностью оправился от травм. На лбу и на щеке осталась парочка тонких белых шрамиков, он все еще носит перчатки, которые ему великоваты, но в целом выглядит как новенький — даже лучше, потому что за время выздоровления исчезло брюшко, похудело и лицо, на нем очертились скулы, которых прежде не было. На самом деле, нечестно было с ее стороны сравнивать его лицо с карикатурой на нотах «горилла-кадрили»; пусть он не так красив, как был его брат, но есть в нем нечто достойное — благодаря страданиям. Он меньше раздражается и меньше заикается, он все еще ведет корреспонденцию вместе с нею, хотя пальцы уже зажили, и он вполне мог бы справиться самостоятельно. Так что… Так что в действительности нет причины недолюбливать и бояться его, верно?

Телесная оболочка Софи сидит тихо и держится безупречно, потому что детям так полагается, но на самом деле она вне себя от волнения. Первый раз она сидит в семейном экипаже, первый раз едет в город в обществе отца, с которым никогда раньше не выходила. Вобрать в себя все это — задача такой неимоверной трудности, что Софи даже не знает, как к ней подступиться. Отцовское лицо ей кажется старым и мудрым, как лицо на рэкхэмовских этикетках, но когда он поворачивается к окну или облизывает свои красные губы — он похож на молодого человека с наклеенной бородой. По улице прохаживаются джентльмены и леди; все разные, и их сотни и сотни. По другую сторону улицы едет экипаж, запряженный одной лошадью. Карета из полированного дерева и металла полна таинственных незнакомцев, которых везет копытное животное. Но Софи понимает, что, когда два экипажа разъезжаются, они похожи друг на друга, как зеркальные отражения; для тех таинственных незнакомцев она — тайна, покрытая мраком, а они все суть Софи. Понимает это отец? А мисс Конфетт понимает?