Хосе Сампедро - Река, что нас несет

Балагур с сомнением покачал головой. Воспользовавшись тем, что к ним подошел Американец, Шеннон попросил у него разрешения сходить в Буэпафуэнте. Получив согласие, он перешел на другой берег по бревнам и стал взбираться вверх по косогору.

Подъем был довольно трудным, но недолгим. С вершины холма он увидел в низине маленькое селение. Там действительно было не больше шести-семи домов, которые теснились у огромного здания с высокой оградой вокруг фруктового сада, где копошилось несколько фигур в белом. Миновав дома, Шеннон очутился перед фасадом почти безо всяких украшений, с несколькими стрельчатыми арками в готическом стиле. Дверь церкви была заперта и, хотя Шеннон подергал засов, не открывалась. Он стал подниматься по наружной лестнице, начинавшейся от самого портала, и столкнулся с послушницей монастыря. На расспросы Шеннона женщина ответила только, что в монастыре теперь всего тринадцать монахинь. Да, во время войны они оставались здесь, хотя рядом была вражеская зона; и при карлистах оставались, хотя те тоже воевали в этих селениях. Монастырь стоит с той поры, как его построили… Нет, она не знает, когда это было: много лет уже прошло. Да, верно, в нем захоронены две инфанты: донья Санча и донья Мафальда. Она видела их гробницы и статуи обеих женщин в полный рост, с очень благородными лицами.

Шеннон внимательно осмотрел здание снаружи. Время было еще раннее, и он решил дойти до часовни Божьей матери. Это было невзрачное заброшенное строение. Сквозь зарешеченное окошко в двери виднелись полуразрушенное помещение, скамьи, сложенные из камня, вдоль стен и разбитые красноватые плитки пола. В глубине — простой побеленный каменный алтарь с аляповатыми деревенскими святыми, в центральной нише — изображение божьей матери, едва различимое под мятыми лептами и кружевами. Несколько грязных восковых пожертвований и женских кос висело в углу. Пахло пылью и забвением. Царило полное запустение. И все же Шеннон невольно подумал о боге.

Давно уже он не слушал проповедей, не держал молитвенника в руках и не испытывал никакого религиозного трепета, входя в золоченые соборы, полные молящихся. Но эта убогая часовенка заставила его испытать настоящее волнение. Шеннон верил в существование сверхъестественного, верил в то, что мольбы множества людей, обращенные к богу с надеждой и отчаянием на протяжении долгих веков, продолжают оставаться здесь, словно стены вобрали их в себя, в отличие от степ городских храмов, оскверненных роскошью и корыстью. Он почувствовал себя ничтожным среди этой бедности, еще одним деревом в стаде Балагура, наконец, человеком в руках божьих. Ему не надо было ни говорить, ни просить о чем-то. Оставалось только открыть душу для бога и смиренно ждать, когда высохнет и потрескается кора, которая тебя покрывает.

Внезапно повеяло холодом. Должно быть, он довольно долго простоял у дверного окошка. Солнце уже клонилось к закату. Вдали виднелась река, устланная, словно паркетом, стволами, и Люди, идущие из Уэртаэрнандо. Вероятно, это возвращались Горбун и Паула. Шеннон заметил, что Паула свернула к часовне, а Горбун пошел вниз, к лагерю, вслед за Каналехасом. Шеннон подождал ее.

Несколько часов назад Паула и Горбун пришли в Уэртаэрнандо. Поглазеть на них выходили из домов женщины в черных платках.

Два паренька и девочка, смуглые, тощие, проводили их до самой площади. Там Горбун привязал Каналехаса к железным прутьям окошка и вместе с Паулой вошел в деревенскую лавку.

Ребятишки остановились возле осла и с серьезным видом принялись его разглядывать.

— Цыгане, — высказал предположение старший, почесывая голову.

— Циркачи, — возразил ему другой.

Девочка что-то обдумывала. Затем, вытащив палец из носа, решительно заявила:

— Воры.

— Молчи, дура, — сказал ей младший, — женщин-во-ров не бывает.

— А вот и бывает, — не уступала ему девочка. — Мамка говорила, что твоя мать — воровка.

Мальчишка толкнул ее, и девочка, не удержавшись на ногах, плюхнулась на землю. Однако по-прежнему стояла на своем:

— Все равно воры.

— Они не горцы, — заметил старший. — Цыгане.

— Циркачи, — не сдавался младший.

Дети замолчали. Наконец старшему пришла в голову счастливая мысль.

— Сейчас узнаем.

Они приблизились к ослу, и старший легонько ударил его по передним ногам палкой, которую держал в руке.

— Если встанет на задние ноги, — сказал он, — значит, циркачи…

— Не встает, — произнес младший.