Хосе Сампедро - Река, что нас несет

— Что случилось? — крикнула она старухе, когда та подошла ближе.

— Не знаю, не знаю… — произнес старческий голос с невыразимой тоской, а затем с тревогой и упреком: — Ох, матерь божья! Почему ты не укрыта! Тебе не стыдно?

— Да ведь я одна, сеньора!

— Все равно, все равно… порядочная женщина…

— Я не порядочная! — прокричала Ньевес, и ее голос зазвенел, точно воинственный сигнал горниста. — Вы это отлично знаете. Сами же подали ему совет!

— Не говори так! Вдруг кто-нибудь услышит!

— Кто может нас услышать?

Старуха глубоко вздохнула и замолчала. Громадное белое пятно повисло в воздухе, словно обезглавленное привидение. Паршивая ведьма заставила Федерико жениться на его Ньевес, запугала ее — промелькнуло в голове Белобрысого, и он крепко обнял лежавшую рядом с ним женщину, а та с наслаждением прильнула к нему.

— Ты заперла дверь внизу, Ньевес?

— Конечно.

— Откуда-то дует…

Старуха снова помолчала, а любовники еще крепче прижались друг к другу.

— Уж не собираетесь ли вы здесь спать стоя? — насмешливо крикнула Ньевес.

— Нет, нет… сама не знаю, что со мной творится этой ночью.

«Весь дом всколыхнулся, — в упоении подумал Белобрысый. — Даже ведьма почувствовала это после стольких лет неподвижности. Вся земля, весь Ангикс. Даже река, даже сплавщики, даже Паула пробудилась на миг и, приоткрыв глаза, заворочалась, понимая, что что-то случилось этой огненной ночью». Ньевес нашла этому объяснение.

— Это весна, сеньора, весна… — прокричала она.

— Я не чувствую ее, не чувствую… Ну, ну, укройся, дочка…

Костлявые, скрюченные пальцы опустились, нащупывая одеяло… Белобрысый, совсем осмелев, и не подумал убрать руку, которой обнимал Ньевес за талию. Цепкие пальцы старухи схватили одеяло, скользнули по его руке и, ничего не ощутив, укрыли Ньевес по самые плечи.

— Жарко ведь… — возразила женщина. — Разве вам не жарко?

— У меня кости старые… и кровь не та…

— Зато у меня молодые! И кровь у меня горячая. Я вся горю, бабушка!

Старуха насторожилась и с явной подозрительностью спросила:

— Почему ты называешь меня бабушкой?

— Потому что вы ею будете!

— Ты что-нибудь чувствуешь?

— Пока нет, но мы сделаем вас бабушкой! Весна!

Старуха печально покачала головой.

— Надо, чтобы Федерико завтра же успокоил этот твой жар…

Привидение испустило глубокий вздох и исчезло за дверью. Она еще не перестала скрипеть, а горячее тело уже прильнуло к другому, такому же горячему.

— Слышал, что я ей сказала? — спросила Ньевес некоторое время спустя, когда смогла заговорить.

— О чем?

— О том… о том, что я не порядочная… Да ты, наверное, уже понял, — проговорила она, пряча взгляд.

— Нет, — ответил он. — Я… мало в этом смыслю…

— За это я и люблю тебя. С тобой мне кажется, что я тоже впервые… Но тебе я расскажу все, хочу раскрыть перед тобой душу, ягненочек. Старухе я сказала правду.

Да, теперь они могли спокойно говорить друг другу правду. На большой высоте или глубине так же легко сознаться в добродетели, как и в грехах. Разве не важно быть теперь искренним? К чему лукавить и кривить душой? Прошлое и будущее ничего не значили в сравнении с настоящим. Вот почему она ощутила потребность рассказать о себе. Это была обычная история, одна из тех, которые часто рассказывают в подобных обстоятельствах и о которых судит строго лишь тот, кто считает, что «могло бы быть иначе», но у человека, знающего жизнь, не хватит духу осудить, ему останется только посочувствовать. Возможно, она и не виновата, а может быть, даже права. И Белобрысый сказал ей:

— А какое мне, собственно, до этого дело? Важно, что сейчас ты не такая. А правда то, что ты сказала о ребенке?

— Правда, Грегорио. Я хочу ребенка, больше мне ничего не надо… И теперь он будет… от тебя, — и, увидев сомнение на его лице, поспешила добавить: — От тебя, можешь быть уверен. Я никогда не чувствовала того, что пережила с тобой сегодня. Я знаю, о ком ты думаешь, но старики только языками чешут: отними у них эту возможность, и они умрут. А ты молодой, сильный, красивый, уж дай им потешиться. — Она вздохнула и призналась: — Куда им! Я еще никого так не любила, как тебя!

Наконец сон одолел их, одарив Белобрысого новым чудом: проснувшись первым, он увидел, как она безмятежно спит, а под мышкой у нее темнеет цветок волос, слишком нежных для грубых пальцев сплавщика, орудовавшего багром, и жестковатых, как гибкая проволочка, для его жадных, почти детских губ. И еще он ощутил запах женщины! Неповторимый запах тепла, исходивший от нее, и такой похожий на его к ней чувства. Он вдруг подумал о том, что ему надо будет уйти, оставить ее, и сердце его защемило. Она тут же проснулась, словно его мысли передались ей по таинственным нитям, связующим их, увидела его грустные глаза и сразу угадала, что могло их омрачить. Она обняла его, и он забыл обо всем. Забыл настолько, насколько способен забыть мужчина, который всегда помнит больше женщины. Но как ни бурлила в нем кровь, забыть о своей печали он не мог.