Хосе Сампедро - Река, что нас несет

Как Сухопарый и предполагал, Белобрысый не вышел. Дамиан кинул окурок и, ни минуты не раздумывая, направился к реке. Еоли бы он знал, что все так обернется! Но это значило бы считать себя стариком. Если ты поучаешь, чувствуешь себя отцом, значит, клонишься к закату. Вот почему сначала он шел печальный, но вдруг встрепенулся, вскинул голову и зашагал тверже. Позади хорошо прожитая жизнь. Не зря он ее прожил, черт возьми! Нет, не зря!

В сенях было темно. Белобрысый направился к лестнице и вдруг услышал сдержанные рыдания. Он устремился туда, откуда они доносились, и очутился у дверцы, из которой Ньевес выносила им кувшины с вином. Впотьмах он разглядел небольшой чулан, где стоял густой винный дух. Плач доносился из угла. Сердце Белобрысого сразу же смягчилось, и он бросил нож на стол, на который наткнулся. Рукой упершись в косяк, он нащупал выключатель и повернул его.

Тусклая лампочка вспыхнула так внезапно, что ее свет показался ярким, словно солнечный. Ньевес открыла глаза и тут же снова зажмурилась. Вся съежившись, она валялась на полу, будто кем-то брошенная, сломанная кукла. Чистый передник был измазан в пыли. Увидев Белобрысого, она перестала плакать и, прикрыв руками голову, ждала удара. Слышалось ее частое дыхание, тревожно вздымалась грудь. Белобрысый ясно представлял себе эту грудь, хотя никогда ее не видел. Безмерная, необъяснимая жалость к бренной человеческой плоти, к плоти этой женщины, охватила его. Он шагнул к Ньевес, наклонился и, взяв ее за руки, притянул к себе.

Глаза женщины раскрылись от удивления, зрачки расширились. И вдруг, вся залившись краской, она бросилась к выключателю, погасила свет и замерла в углу, притихла. Белобрысый подошел к ней и очень нежно, очень бережно обнял.

— Разве… он тебе не сказал? — прозвучал ее тихий печальный голос, но в нем слышалась и надежда, правда, робкая.

Возможно, при свете Белобрысый не смог бы солгать, но в темноте он набрался духа. Однако она его опередила.

— Ты ему не поверил? — и снова заплакала. — А это правда, правда, он был со мной. Будь я проклята, правда!.. Оставь меня, Грегорио!

Белобрысому вдруг стало легко. Теперь он любил ее еще больше. Да, любил. Он разомкнул ее ладони, в которые она прятала смущенное лицо. Теперь его руки, его сердце были в полном согласии с разумом. И были правы. Да, Сухопарый не солгал. Но Ньевес опять вырвалась и опять заплакала в углу, уткнув лицо в ладони.

— Бандит признался мне во всем, — сказал Белобрысый. — Я знаю, он обманул тебя.

— Да, обманул, клянусь. Он сказал, что ты струсил!

«Проклятый!» — подумал Белобрысый, но вспышка гнева лишь вновь толкнула его к ней. Подойдя к Ньевес, он взял ее за подбородок и заставил поднять голову, чтобы удобнее было прошептать на ухо:

— Теперь струсил он… Не будем больше обманывать друг друга… В конце концов, я же знал, что ты замужем…

Он отыскал ее губы, и будто все соки плодородной земли кинулись им обоим в голову. Одной рукой он нашел ее грудь, другой крепко прижимал ее к себе.

Вдруг он почувствовал, как по телу Ньевес пробежала тревожная дрожь. Она включила свет, вцепилась в его плечи и со страхом взглянула на него.

— А ты его не…

Оп успокоил ее двумя словами, прежде чем снова поцеловать, прежде чем овладеть ею, испить, словно сок винограда, в этом винном запахе.

— Он сбежал.

Ньевес едва успела погасить свет.

Так началась ночь, которую он запомнит навсегда. Потом будут другие ночи, но не такие, как эта. Возможно, иные из них он будет вспоминать чаще. Но едва лишь в его памяти вспыхнет воспоминание об этой ночи, оно своим пламенем затмит огни свеч, светильников, фонарей, ламп. Будут увлечения, жена, дети, будничная жизнь, старость, смерть. Но то, что было в ту ночь, останется его тайной до самой могилы; эту дивную, неведомую для других вечную жемчужину похоронят вместе с пим. Ведь они любили не на лоту, как воробей хватает крохи, не опуская крыльев и едва касаясь земли; не так, как любят супруги, чьи чувства дряхлеют день ото дня вместе с телом; это был не мираж, не обман, не обязанность. Это было откровение. Все случилось сразу: утраченная невинность еще трепетала в нем, словно пойманная бабочка; собственная сила пугала его, и горько было осознать, что даже самый сладкий плод оставляет оскомину и привкус земли. Но эту, последнюю истину мы обнаруживаем лишь после множества истин, открывающихся одна за другой.

Позже, уже наверху, утолив жажду, они испивали любовь по глотку, смакуя, делали все новые и новые открытия, расцвечивали игрой всех оттенков эту великую радость, это пламя… Они обменивались пленительными признаниями, как понравились друг другу, как желали друг друга, как страдали… Их руки неторопливо, но все еще жадно ласкали каждую частичку любимого тела; их мозг строил несбыточные, хрупкие, как карточный домик, мечты, разрушенные жестокой правдой. Скрипнула дверь, и они услышали, как в спальню вошла старуха, даже увидели при свете желтой луны эту одержимую. Она приближалась к ним, точно привидение, в белой ночной рубахе, вытянув вперед руки. Вместе с пей в комнату ворвался ледяной холод, сковавший их тела. Ньевес спокойно отодвинула Белобрысого к стене, а сама осталась лежать с краю.