Этери Чаландзия - Уроборос

Егор нахмурился. Он знал эту компанию и терпеть ее не мог. Он всегда относился к актерам с подозрением. У него были два приятеля из артистов, которым он вполне доверял, они вместе сделали несколько проектов, бывало, выпивали, с одним даже съездил в экспедицию на Алтай. Но эти молчаливые ребята с крепкой головой не задержались в профессии и пошли своим путем. Они были слишком правдоподобны в волшебном артистическом мире, где за правило считался неуправляемый и невыносимый нрав, безмерный эгоизм и удивительная гибкость морали. А также склонность к показухе, преувеличенным страстям и истерическим припадкам. Чудо как хороши были эти люди.

Исключения, как всегда, случались, но были редки. Егор порой замирал и внутренне подбирался, попадая на хороший фильм или спектакль. Он не понимал механизмов, но и не мог отрицать присутствия той силы и магии, которая превращала игру в чудо. Талант преодолевал условность, и было неважно, сколько лет актрисе, игравшей Джульетту, и цвет кожи мавра не имел никакого значения.

Но то, что происходило сейчас в павильонах, не было связано ни с творчеством, ни с искусством. Расфуфыренное токовище. Раз в сезон собирался самый сливочный цеховой состав, накрывались столы, и под управлением двух молодых, но ранних и напористых ведущих записывались посиделки и побасенки любимцев публики. Традиционно эти шабаши происходили в одном из театров, но несколько раз случались накладки и выездные сессии. Однажды они уже писали свою «гостиную» у Егора в павильонах. Остались неприятный осадок и задолженности по смете, которую пришлось очень долго закрывать, отчего тяжесть осадка только увеличилась.

Егор не без интереса наблюдал за съезжающимися на съемки артистами. Эти капризные, чванливые, порой небесталанные дети изо всех сил старались обвести мир вокруг пальца. Они уже не могли остановиться, игра сопровождала их везде, на сцене и в жизни. Однако в отсутствие самоиронии и хорошего режиссера превращалась в самодеятельность. Страх, восторг, радушие, сочувствие, уважение, восхищение были чрезмерны. Мало кому удавалось искренне сыграть саму искренность. Они были убеждены, что любое движение совершают легко и непринужденно, хотя каждый жест, каждый шаг и поворот головы были продуманы и просчитаны до миллиметра.

Понимала это публика или нет, но у нее были свои цели и ночные тайны. Образы актеров разбирали, как фрукты с прилавков. Одного видели мужем, мужчиной, мужиком, опорой, надежным, как бетонная балка моста; другая была эдакой доступной и любвеобильной малышкой, мечтой стареющих клерков; та девица обещала вырасти в роковую бестию, наваждение и кошмар, сладко ломающий постылую жизнь; этот юноша уже разошелся портретами и постерами по спальням, своими мускулистыми руками и бедрами прожигая подростковые сны. Актеры думали, что владеют душами, что публика — раба у их ног, пошевели пальцем, и все заплачут или заржут, но они лишь выполняли заказ. В ответ их любили, но странной любовью, от которой было слишком мало толку.

В студии под софитами собирались стареющие мужчины и молодящиеся женщины. Они беспокоились об освещении и капризничали, выбирая себе место за столом. Все знали свои ракурсы, и режиссеру приходилось крутиться, чтобы грамотно рассадить хищников. Никто не должен был остаться недовольным, но и никто не должен был пострадать. Большинство вели себя деловито, пара оптимистичных балагуров разминала мышцу остроумия и красноречия. Мэтры снисходительно и свысока наблюдали за молодежью. Слева за столом, поправляя прическу и всячески охорашиваясь, сидела добрая знакомая Егора. Заметив его, она на секунду замешкалась, выверяя реакцию, затем расцвела в обезоруживающей улыбке. Она была так мила и приветлива, что Егор невольно обернулся, может, кто-то стоял у него за спиной? Нет, мед ворожеи изливался именно на него. Он приподнял воображаемую шляпу в ответ, но на него уже не смотрели.

Наконец, дали мотор. Егор особенно любил этот момент — словно по команде за столом распускались цветы зла. Лицемерие сменяло лицедейство, но своих было сложно обмануть. Здесь всё про всех знали, выслушивая возвышенные речи, расплывались в умильных улыбках, но порой, забываясь, теряли лицо, и сквозь парадную мину проступали то неприязнь, то презрение. Лесть, кадреж, заигрывания, песни, пляски, куплеты, декламации, ужимки, бровки, глазки, хорошо поставленные голоса, глупости с умным видом, ухмылки и подколки — все это смешивалось с выпивкой винного и коньячного цвета и несъедобной едой в тарелках и являло собой настоящий дурдом.