Луи-Рене Дефоре - Болтун. Детская комната. Морские мегеры

Нет в руке моей твердости, и разрубить этот узел никак не могу я —
Что же, слушай, как призрак прилива топочет тысячами копыт,
Смотри, как легкая тень летит вдоль кромки воды, ликуя,
И по мокрым камням, изгибаясь упруго, скользит.
О, замиранье волны, ласковым молоком
Обволокшей мои лодыжки! О, смеющимся холодком
Остуженная мгновенно кровь моя молодая!
Пусть черный страх, витающий надо мной, рассеется так же, как голубели
Тогдашние облака! Пусть во мне очнется все, что сон кошмарный затмил!
О море! Дай наслаждаться тобой, в складках плоти твоей пропадая,
Дай по воле волн, смеясь над несчастьями, плыть в белой твоей колыбели!

Неверным шагом ступая по зыбкой черте раздела,
Задерживаю дыханье, чтобы не разрушить грезы, в которых
Блуждаю: хлещет слепая пена, обливая мое пылкое тело,
Скользкие водоросли меня оплели, опоясали, облепили,
Водяная пыль мне опаляет скулы, как вспыхнувший порох,
Запрокинув лицо, я смеюсь, и в перевернутом синем просторе,
Рассыпаясь, крутясь ворохом листьев, падают хищные птицы.
Как мне обличить ревнивое коварство моря?
Книгу времени я исказил пересказом, славя власть
Его ластившихся объятий, силу его даров наговорных.
Нет, ему было нужно одно: простодушьем детским натешиться всласть,
Вовлекая меня в обряды своих служительниц черных.
Неужели мало, что я навсегда опутан сетью его чар,
К чему мне снова трубить про мою сыновнюю верность?

Пора возвращаться, но лихорадочный жар меня уносит все дальше:
Вдоль берега, где наконец пристанище я отыскал.
Уже от рыбы, поддетой крючком, есть что-то в моей походке,
Венок из водорослей на моих горящих висках,
Я уже не иду, а бегу, я лечу сквозь бурый туман поздней весны, я топчу
Шершавыми подошвами мозаичный шуршащий ковер
Из ножевидных ракушек, мертвых морских звезд, рачков,
Отбросов, покрытых червями, узорчатых черепков —
И чувствую, как мне грудь раздирает жалобный стон:
Так затравленный зверь ревет все злей, все непокорней.
Стакнувшись с ветром, страх меня гонит, и этот гон
Не замедлить ничем: с шагу меня не собьют
Ни плеснувшая лужа, ни по щиколотке полоснувший
Игольчатый, словно еж, обломок сухого корня.
Переведя дух, я на утес взбираюсь ползком,
Примостившись между камней и руку держа козырьком,
Смотрю туда, где курится зловонный пар, где чадное пляшет пламя,
И вот в серебристой мге встают наши седые горгоны,
Словно шесть иссохших деревьев с бугорчатыми стволами, —
Мумии из глубины подземельной, из черноты земляной,
Они взмахивают руками бешено, ожесточенно —
О, как мрачна ваша злоба, медузы, брызжущие слюной,
Мечущие против ветра снопы своего исступленья!
И меня, еще вчера хранившего в чистоте мой детский кристальный смех,
Еще вчера не клонившего ни перед кем головы,
Они, покоя лишая, влекли к себе, в этот вертеп, тьмою повитый:
Едва закрываю глаза, снова слышу их голоса,
Сверлящие сердце, источающие соблазн ядовитый!
Пойми же того, кто давно растерял юности легкий свет, —
там, у кромки морской воды,
Возле их одинокой крепости я претерпел горькую муку,
И в изнывающей памяти, а это все, чем я ныне владею,
Я место ищу, где ребенок, которым я был, свои оставил следы.

Как магнитом тянет меня сиплых глоток зазывный хор —
Хотя море животным ритмом его приглушает слегка
И дрожат голоса старух, чуть мягче звуча, чуть нежней, —
Тянет вглубь расщелины: я ползу, вжимаясь в песок,
В нем коленями прорывая извилистую черту,
Между тем в громады базальтовых стен, окружающих темный притон,
Бьет наотмашь тяжелый вал, разряжаясь торжественным залпом,
И, сграбастав их бочку, бросает ее в круговерть прибоя,
В пургу грубого света, где она кувыркается криво,
Прежде чем ее поглотит добела накаленный расплав.
И вот, торопливо драные платья свои подобрав,
Врассыпную старухи бегут, увернуться пытаясь от лающих волн,
Осыпая их бранью и тщетно спасая отрепья
От кипящей, клокочущей взвеси, от смеси песка и соли,
Они кружатся в ней, как разбитые лодки без весел и мачт,
Ловят в пляшущей пене свой разметанный скарб,
Выжимая ступнями лиловыми чайную жижу из дряблой морской ботвы.
Но есть среди них одна, белым блистаньем затмившая всех:
Горделива ее стать, оснеженные волосы вьются, падая с плеч, —
Тростинкой взмахнув, как пастушьим жезлом, она собирает подруг,
Им велит замолчать, пресекает визгливый их вой,
И ее сладкозвучный голос, ее всесильная воля
Усыпляют их ярость: так опий притупляет упрямую боль.
И тогда-то —