Луи-Рене Дефоре - Болтун. Детская комната. Морские мегеры

Сегодня я песенным ладом восславлю твое сходство,
Рассыплю слова, как рассып а л бесстыдно шаги, сбегая с уроков,
И я не случайно решил согласить эту песнь с переплясом осоки на склонах дюн,
Со свирепым горном ветра, взвывавшим под угольно-черным небом,
Сзывавшим полчища пены, чтобы их бросить в атаку на берег,
С кипеньем огней и бликов, взвивавшихся смерчем
Над крапчатыми лошадьми, храпевшими перед входом
В ад, откуда мне улыбалась та, что была на тебя похожа, —
Я хочу вписать в громоздкую смету моих бессонных ночей
Слитый с любовью ужас, во мне пробужденный
Лицом твоего сына, которое дышит твоим растлевающим жаром,
Как если б загадка этих смеющихся детских глаз мне велела
Узнать в тебе колдунью, чей взгляд когда-то меня пленил!
В том реестре, куда моя беспощадная память вносит пережитое,
Вторя литаврам волн, мне возвещающих скорую смерть,
Я хочу отнести к убыткам, в графу растраченной гордости юной,
Этот смутный кровоподтек: боязливое вожделенье
Моего двойника, что стремится за мной по следу
И все время меня настигает с одним и тем же криком боли.
О мать, сложившая на коленях тихие руки, я вижу
В гробнице твоих очей мою неясную тень,
Жалкий, зареванный призрак, бьющийся, словно крыса в капкане!
Его гримасы оскомина снова сжимает мне зубы,
Как в детстве, когда, пытаясь запутать мой путь, петляя,
Притворяясь, будто бегу, но покорный их притяженью,
Я видел этих старух, помававших когтистыми пальцами, звавших
Меня к себе, манивших в недра их грота.

В замкнутом круге твоих двойчатых зрачков, где вновь
Я увидел, как в те давние дни мое целомудрие гибло,
Найди разгадку, которую я так долго искал,
Пока не вышел тропою времени на позабытый берег,
Где нам, взрослевшим подросткам, шагу ступить не давали святоши,
Каждый четверг насыпая пред нами груду своих никчемных бирюлек [8] В предвоенные годы, когда Дефоре обучался в закрытом католическом коллеже, четверг был днем катехизации, свободным от других занятий. .
Но помню: с тех пор как мы, вдвоем иль втроем, однажды,
Нарушив правила этой игры, заповедное оставив поле,
Куда нас выпускали резвиться в зеленой ржи,
Увидели страшных старух в их логове, скрытом
Под прибрежной скалой, осыпавшейся на сколе,
Где они сидели, нахохлясь, прорезая гуденье апрельского ветра
Скрипучими криками гарпий, — с того самого дня,
Томимы влеченьем к ужасному, желаньем гложущим, жгучим,
Переходя запретный предел и скатываясь вниз по кручам,
Мы бегали то и дело к утесу, крошившемуся, как каравай,
Где среди кружащихся вихрем, вороватых, голодных чаек,
Тряся просоленными космами, нас будоража диковинным клекотом, без меры
Поглащая похлебку из крабов и репы, давясь, перхая,
Они пировали шумно, пещерные наши мегеры!
Помню, — берлога тонула во мгле, и, острый, как у орлят,
Взор вперяя в нее, упорно глаза напрягая,
Всякий раз мы долго ждали в засаде, когда начнется их появленья обряд, —
Но вот, искореженные подагрой, похожие на кули из пыльной рогожи,
Они вперевалку выходят из своего святилища, спотыкаясь,
Старую бочку перед собой катя, и на место одно и то же
Вместо стола водружают для трапезы каждодневной
У самого края дробящихся волн, чтобы объедки скармливать рыбам.
Потом начинают варить обед на разложенном неподалеку огне,
Браниться на странном своем наречье, сварливо ворчать…
Как громко смрадная солонина в нагретом скворчит казане!
И на меня, сжегшего колени жестким подшерстком откоса, печать
Кладут их смоляные тени, знаменуя мой переход в царство тьмы!
Не слыша крика других мальчишек, пустившихся наутек по свежим парам,
Завороженный невнятным говором, варварской воркотнею,
Не слыша даже прибоя, меня с головы до пят обдающего громыханьем,
Цепенея под вереницей туч, которые ветер гонит своею плетью
(О, как пронзителен был посвист весны в этом древнем кельтском краю!),
Я стою на грани гибели!
Пойми, отчего немоту не в силах преодолеть я,
Рассказать, каким волхованьем премудрые эти товарки сковали волю мою,
Заставив меня ползать на брюхе, словно голодного волка,
И отчего я не противился им, как бежать не могу от твоего властного взгляда.
Замурованный в толще слов, во мраке образов ищущий ощупью щелку,
Жестокий ребенок, скрытый во мне, требует: ничего не скрывай, не надо,
И тот, кто с тобой говорит, — точно спасшийся с утонувшего судна.
Снова я вижу, как в глубине ледяного алькова
Колышутся сивые гривы, как щербатые рты грызут черную редьку, как трудно
Голым деснам перетирать эту терпкую снедь!
О косоглазое воронье, о ненасытные оборванки, о хищные вдовы!
Чтобы почтить их теперь, когда в памяти стихло все, должен ли я воспеть
Красоту их невыразимо гнусной повадки?