Алессандро Барикко: CITY

— Прошу прощения.

— Не просите, такова жизнь, тут уж ничего не поделаешь.

— Правда?

— Правда. Не верите?

— Да… наверное, ты прав… точно не знаю, но, кажется ты прав.

— Безнадежно прав.

— Так тебе в самом деле двенадцать лет?

— Завтра будет тринадцать, уже завтра.

— Классно.

— Классно.

— Поздравляю, Гульд.

— Спасибо.

— Вот увидишь, тринадцать лет — это классно.

— Надеюсь.

— Я правда тебя поздравляю.

— Спасибо.

— А твой отец где-то рядом, а?

— Нет. Он работает.

— Ах да, конечно.

— Отец работает на оборону.

— Классно.

— У вас всегда все классно, да?

— Что?

— У вас всегда все классно?

— Да… Наверное.

— Классно.

— То есть… Со мной такое случается.

— Везет же.

— Со мной это случается в самые неожиданные моменты.

— Говорю же — везет.

— Я была однажды в какой-то забегаловке на шоссе номер 16; сразу у въезда в город я увидела какую-то забегаловку, вошла и заняла очередь, а за кассой сидел вьетнамец, который почти ничего не понимал, так что очередь не продвигалась, ему заказывали гамбургер, а он переспрашивал: «Что?», может, он работал только первый день, не знаю, тогда я стала озираться по сторонам, стояло пять или шесть столиков, и сидели люди, все лица у них были разные, и перед каждым еда, не такая, как у других, или отбивная, или булочка, а может чили, все они жевали, и каждый был одет в точности так, как хотел одеться, утром встал и выбрал какую-нибудь одежду, вон ту красную рубашку или пиджак, жмущий в подмышках, именно то, что хотелось надеть, и вот теперь они здесь, и у каждого из них жизнь позади и жизнь впереди, а тут, внутри, они словно пребывали в переходном периоде, а завтра все сначала, синяя рубашка, длинное платье, и конечно же, у той блондинки с веснушками мать лежит в больнице с безнадежными анализами крови, а она сидит здесь, выбирает подгоревшие чипсы, читает газету, прислонив ее к солонке в форме бензонасоса, а вот этот, весь упакованный под бейсболиста, наверняка не выходил на площадку много лет, и теперь сидит здесь со своим сыном, отвешивая ему подзатыльники, и каждый раз мальчик поправляет свою бейсболку, а отец — хлоп, и вновь подзатыльник, и все это во время еды, под телевизором, висящим на стене, с потухшим экраном, и уличный шум доносился с порывами ветра, а в углу сидели двое очень элегантных в сером, двое мужчин, и казалось, что один из них плачет, это было нелепо, но он плакал над бифштексом с картошкой, молча плакал, а другой был безупречен, перед ним тоже стоял бифштекс, он ел, и больше ничего, но в какой-то момент он поднялся, прошел к соседнему столику, взял бутылку кетчупа, вернулся на свое место и стоял, стараясь не запачкать свой серый костюм, а потом вылил немного кетчупа в тарелку того, который плакал, что-то прошептал ему, не знаю что, потом закрыл бутылку и снова начал есть, они сидели в углу, я смотрела на все это — на вишневое мороженое, растоптанное по полу, объявление «Не работает» на двери туалета — ясно было, что про это можно подумать только как отвратно, ребята, настолько это было грустно и отвратно, и между тем, пока я стояла там в очереди, а вьетнамец так ничего и не понимал, что-то со мной произошло, и я подумала: «Господи, как классно», мне даже немного хотелось смеяться, черт побери, до чего все это было классно, все правильно, до последней крошки еды на полу, до последней замусоленной салфеточки, хотелось смеяться, не зная почему, но зная, что все это, правда, было классно. Нелепо, да?

— Странно.

— Об этом стыдно рассказывать.

— Почему?

— Не знаю… нормальные люди такие вещи не рассказывают…

— Мне понравилось.

— Брось…

— Нет, честно, особенно про кетчуп…

— Как он взял бутылку и вылил…

— Ну да.

— Весь в сером.

— Смешно.

— Точно.

— Точно.

— Гульд?

— М-м.

— Я рада, что ты позвонил.

— Э, нет, подождите…

— Я здесь.

— Как тебя зовут?

— Шатци.

— Шатци.

— Меня зовут Шатци Шелл.

— Шатци Шелл.

— Да.

— И никто не наматывает телефонный провод тебе на шею?

— Никто.

— Так когда они придут, не забудь, что они неплохие.

— Вот увидишь, они не придут.

— Даже не мечтай, придут…

— Ну с какой стати, Гульд?

— Дизель обожает Мами Джейн. И у него рост два метра сорок семь сантиметров.

— Классно.

— Как сказать. Когда он очень взбешен, совсем не классно.

— И сейчас он очень взбешен?

— Ты бы тоже взбесилась, если бы они проводили референдум, чтобы убить Мами Джейн, а Мами Джейн была бы для тебя идеалом матери.