Юкио Мисима - Запретные цвета

Много лет тому назад он предпринял странствие в Куцукакэ, где стал очевидцем извержения вулкана Асама. Поздно ночью в гостинице мелко-мелко задрожали оконные стекла, и он, впавший в дремоту от изнурительного писательского труда, проснулся. Взрывы чередовались каждые тридцать секунд. Он поднялся и засмотрелся извержением. Грохота как такового не было слышно. Слабенькое утробное урчание докатывалось со стороны горы вслед за тем, как над ней вздымалось пунцовое пламя. «Словно океанский прибой», — мысленно сравнивал Сюнсукэ. Танцующие всплески огня угасали плавно; одни воскресали в чреве кратера; другие отчаливали в небо вместе с темно-красными клубами дыма. Это зрелище было подобно угасанию последних лучей закатного солнца.

Его безудержный вулканический смех в баре слегка походил на то отдаленное рокотание. Впрочем, Сюнсукэ казалось, что эти посещавшие его изредка эмоции были скрытой аллегорией громогласного смеха горы.

Это чувство, которое всегда подбадривало его в юношеские годы, наполненные унижением, было сострадательной любовью ко всему сущему — она проникала в его сердце в редкостных случаях: глубокой ночью, как сейчас, или в одиночном странствии, когда на рассвете он спускался с вершины горы. В такие минуты он ощущал себя художником, и душа его одобряла это состояние как некоего рода привилегию или комедийную паузу, дарованную верой в неизмеримое восхождение его духа. Это чувство было сладостным, как глоток свежего воздуха. Он был откровенно ошеломлен своим громадным чувством, санкционированным его душой, подобно тому как альпинист бывает поражен своей гигантской тенью.

Как называется это чувство? Сюнсукэ не находил такого слова, он просто смеялся. Конечно, смеху его недоставало уважительности. И в первую очередь — уважения к самому себе. В тот момент, когда смех связал его с миром, чувство солидарности, вскормленное состраданием, приблизило его сердце к наивысшей любви, этой превосходной фальшивке, именуемой человеколюбием.

Сюнсукэ оборвал смех. Вынул из кармана носовой платок, вытер слезы. Его влажные нижние веки сморщились, постарели — как будто замшели.

— Он тронут, видите ли! Он влюблен! — воскликнул Сюнсукэ. — Какая чепуха! То, что называется чувством, способно, подобно прелестной жене, легко ввести нас в заблуждение. Вот почему это всегда вызывает возбуждение у неотесанных мужланов. Не сердись на меня, Ютян! Я ведь не говорю, что ты из этой же породы профанов. Тебя, к несчастью, стало томить влечение. В твоем сердце, абсолютно чистом, проснулась жажда к сильным переживаниям. Это обычная болезненность. Подобно мужающему мальчишке, очарованному своей влюбленностью, ты всего-навсего тронут своей впечатлительностью. Когда ты поправишься от этой идеи фикс, твои чувства исчезнут, как легкий туман. Не сомневайся! Ты и сам, должно быть, знаешь — вне сексуальности в природе не бывает чувств. Никакая идея, никакое умозрение не возбудит человека, если в ней не заключена сексуальность. Человек бывает взволнован самой потаенной срамотой мысли, концепции, идеи и вовсю распаляется, как резонерствующий франтоватый денди, восхищенный всего лишь разодетыми напыщенными фразами. Было бы лучше, если бы мы выбросили из нашего лексикона такое размытое словечко, как «чувство». Конечно, я покажусь злобным, но я стараюсь проанализировать твои слова. Вначале ты свидетельствовал: «я взволнован». Затем ты засвидетельствовал: «я люблю госпожу Кабураги». Каким же образом связаны между собой эти два твоих утверждения? Короче, ты ведь прекрасно знаешь, что в человеке нет эмоции, не связанной с сексуальным желанием. Вот поэтому ты поспешил прилепить слово «люблю» как постскриптум. Таким образом, произошла подмена: слово «люблю» стало синонимом твоего плотского вожделения. В этом пункте, надеюсь, у тебя не будет возражений. Госпожа Кабураги сбежала в Киото. И коль все это имеет отношение к проблеме животной страсти, ты можешь быть совершенно спокоен. Ведь ты впервые позволил самому себе полюбить женщину, не правда ли?

И прежде Юити не поддавался таким разглагольствованиям. Его глубокие печальные глаза отслеживали нюансы возбужденного поведения Сюнсукэ. Юити уже научился оголять его слова и тщательно их анализировать.

— Ну почему же, сэнсэй? — возразил юноша. — Когда вы говорите о животном желании, вы имеете в виду нечто более жестокое, чем принято считать у людей, полагающихся на свой разум. Чувство, которое я испытывал, когда читал это письмо, было таким сердечным, таким теплым, что я не решился бы назвать его животным. И разве верно то, что все чувства в этом мире не что иное, как только сексуальное желание? В таком случае не есть ли похоть та же ложь? Считается, что подлинно только такое положение, когда желание чего-либо не исполняется. Ну, если это верно, то и положение, когда желание удовлетворяется сиюминутно, следует считать миражным, не так ли? Я же думаю иначе. Эта жизнь подобна жизни нищего, который всегда припрятывает милостыню из своей коробочки прежде, чем она наполнится, чтобы люди в другой раз подбрасывали ему еще больше. Я нахожу все это вульгарным. Иногда я думаю, не броситься ли во что-нибудь до самоотречения. Пусть даже ради какой-нибудь ложной идеи! Пусть даже бесцельно, все равно! В старших классах школы я много занимался прыжками в воду и прыжками в высоту. Как здорово возносить свое тело под небеса! Я думал: «Вот, еще одно мгновение, и я замру навеки в воздухе!» Зелень поля, голубизна бассейна — все это всегда окружало меня. Теперь же я не вижу вокруг себя ни зелени, ни синевы. Если это будет в моей жизни, пусть даже благодаря ложной идее, то ради бога! Ведь подвиг мужчины, который завербовался в солдаты по заблуждению, не перестал быть подвигом.