Хуан Хосе Мильяс - В алфавитном порядке

Заслышав вскоре мамины шаги, я притворился спящим и не открывал глаза, пока она не положила мне руку на лоб. Тогда поднял веки и, встретившись взглядом с ней, услышал:

– Дедушка умер.

Мне понравилась ее прямота, хотя я и догадывался – мать не столько верила, что я смогу принять эту горестную весть как подобает взрослому, сколько попросту не знала, как иначе сообщить об этом. И еще несколько последующих минут она пыталась как-то смягчить жестокость удара, не замечая, наверно, что он вовсе не сразил меня. Вот в ту минуту, когда я увидел плачущего отца, мне стало очень больно, ибо я осознал всю степень его душевной нужды. Но так или иначе, я счел, что, как воспитанный мальчик, не должен рассеивать это недоразумение, и потому сделал вид, что потрясен известием. Потом, осознав, что уже слишком большой, чтобы хотя бы секунду оставаться в этой кровати, но также и потому, что должен был дать выход ярости, я сказал, что хочу лежать в своей постели:

– Я хочу лежать в своей постели.

– Разве тебе здесь не лучше?

– Нет. Я хочу к себе.

Мать услышала в моих словах решимость, которой не отважилась противостоять. И я откинул одеяло, спрыгнул на пол и вышел в коридор, а она шла за мною следом в растерянности, а в коридоре мы встретили отца, и он, пряча покрасневшие от слез глаза, поздоровался со мной, как здороваются, случайно столкнувшись на улице, с соседом или дальним родственником. Никогда больше не стану плакать, сказал я себе, никогда в жизни, и вспомнил при этом, что на другой стороне бытия оставил себя в рыданиях.

Улегшись в свою холодную постель, я на секунду пожалел о своем решении – и не столько даже потому, что остро ощутил перепад температуры, а просто осознав, что сделанное мною движение к зрелости заднего хода не имеет, так что никогда больше не лежать мне в родительской кровати, как бы тяжело я ни болел, и самому справляться с холодом, и быть готовым к тому, что буду коченеть по гроб жизни. Мама поставила мне градусник и спустя несколько минут с облегчением убедилась, что жара по-прежнему нет.

– Задал ты нам страху, сынок, но, слава богу, целый день сегодня температура у тебя нормальная. Теперь надо быть очень осторожным, не переохлаждаться, потому что рецидив болезни опасней, чем она сама.

Когда же я сказал, что завтра непременно хочу присутствовать на похоронах деда, мать ответила непреклонным «нет». И упорно стояла на своем: я выздоравливаю, но должен буду провести еще день-два на постельном режиме. Кроме того, по ее мнению, я еще мал для таких скорбных церемоний.

– Мне скоро четырнадцать, – возражал я, но, поняв по ее решительному лицу, что настаивать бесполезно, склонил голову на подушку и растворился в этом утешительном изнеможении.

– Сейчас мы с папой должны ехать в морг. Побудешь тут без меня часа два?

Чтобы побороть ее сомнения, я ответил особенно твердым «да» и, хотя мне совершенно не хотелось, выпил чашку бульона, которую мать принесла мне, прежде чем начать собираться. Меж тем произошло явление отца – он явно счел себя обязанным пусть кратко, но все же поговорить о печальном событии. Он вымыл лицо, чтобы скрыть следы слез вокруг глаз, но веки у него все еще были слегка припухшие.

– Мама уже сказала тебе о несчастье с дедом?

– Да, – буркнул я, не желая облегчать ему задачу. Потому что не мог взять в толк, зачем плакать по человеку, с которым был в таких скверных отношениях, хотя на самом-то деле не понимал и не принимал другого – того, что он вообще плакал, оставив меня сиротой при живом отце, деятельном и сильном мужчине, рядом с которым я в слабости своей чувствовал себя в безопасности. А помимо этого, все еще относясь к родителям слишком практически, я не вполне постигал, как это подобная потеря может быть так чувствительна для взрослого человека.

– Ладно, – сказал он. – Когда уходят родители, пусть даже ты не ладил с ними, многое видишь по-другому.

Я промолчал, и отец, разумеется, пришел к выводу, что бессмысленно пытаться объяснять мне такое, к чему я еще не готов. Он ведь не мог знать, что несколько минут назад я решил, что сам совладаю с холодом.

Они ушли, а я закрыл глаза и попытался вступить в контакт с другой стороной, но – безуспешно. Тогда, оценив и взвесив все сложности, с которыми придется там иметь дело, я счел разумным перед возвращением начертить карту действительности, потому что, если удастся добраться до места с этим свежим чертежом в голове, он может очень пригодиться. Поднявшись, я почувствовал легкую дурноту и головокружение, а когда добрался до стола, мышцы моего тела – все вместе и каждая по отдельности – ныли так, словно впервые были пущены в ход. В этот миг я осознал смысл длинного слова выздоравливание , и хотя все эти ощущения были не очень-то приятны, но в целом это впечатление новизны собственного тела доставляло мне большое удовольствие. Если бы не опасность непрестанно ширящегося распада всего и вся, я был совсем не прочь остаться тут навсегда, подумал я, не ведая, что формулирую программу моего существования, которая будет выполнена с точностью до запятой. Боясь озябнуть, я надел башмаки, но завязать шнурки не смог, потому что, когда наклонялся, перед глазами начинали плавать белые круги. Как бы то ни было, я оценил это хитроумное устройство – шнурки продеваются в дырочки крест-накрест, потом концы соединяются и скрепляются узлом.