Арман Лану - Песочные замки

В последний раз это произошло в марте 1979 года, в Фадьюте, неподалеку от Дакара. Болтающиеся без дела дети сопровождали туристов во время прогулок по длинному свайному молу, ведущему через лагуну в христианскую деревню (то, что деревня христианская, видно было сразу, причем не по церкви, кресту или колокольне, а по свиньям — нечистым животным, в довершение всего черным, которых там разводят!).

Весь пейзаж с пирогами, соломенными хижинами, рыбачьими сетями над многоцветной водой состоит почти сплошь из ракушек. Это Иосафатова долина моллюсков. Ракушки служат здесь для всего, даже для того, чтобы присыпать отбросы, которые скапливаются у тесно стоящих свай и постепенно заполняют лагуну, расширяя землю деревни за счет отходов.

По ту сторону бурых и перламутровых польдеров лежит смешанное морское кладбище: мусульманские и христианские могилы громоздятся друг над другом на холме из ракушек, тускло-синеватых или сверкающих, в зависимости от времени дня. Это странное место, кишащее термитами, могло бы вызвать тревожное ощущение, если бы не дети: их лица, на которых, к счастью, не заметно столь хорошо нам известных признаков недоедания, действуют успокаивающе.

Меня сопровождают двое черных мальчишек (черные — прилагательное неточное, вернее сказать, цвета темного красного дерева или, наоборот, светлого черного): одного зовут Бакари, а другого Симон Диуф — фамилия, чрезвычайно распространенная в Сенегале, ее носит даже тамошний премьер-министр. Но, хотя им, конечно же, нужно внести свою лепту в повседневную трапезу своей семьи, попрошайничать они не хотят. В Сенегале не попрошайничают. Здесь получают подарки. Или нанимаются в гиды. Эти ребята — «гиды», а заодно они хотят обменять на французские франки свою мелочь — монеты разных стран, полученные от предыдущих туристов. Меня трогает эта гордость, заставляющая их вскидывать темный гладкий лоб перед суровым законом нужды.

Эти мальчики и подарили мне поэтичный образ, а вместе с ним мысль о прерывности как объяснение упадка новеллы. Заодно они открыли мне и экономическую подоплеку того шаткого равновесия между коммерцией и нищенством, в котором они пребывали: для них было навсегда покончено с «белой школой». Едва им исполнилось четырнадцать, как она закрыла перед ними свои двери. Пора работать. Но где? Они испытывали острую тоску по школе. Может быть, именно благодаря этому (мне самому потребовалась целая жизнь, чтобы компенсировать ощущение обездоленности, когда моя учеба была прервана из-за нужды) я чувствовал себя с ними на равной ноге. Я понимал их горечь. Она была мне слишком хорошо знакома.

И вот тогда-то мне пришел на память этот случай, словно подхват в песне, где аккомпанементом служит скрип мела по доске. Это произошло в 1967 году, когда меня вместе с Жоржем-Эмманюэлем Клансье [2] Жорж-Эмманюэль Клансье (родился в 1914 г.) — известный французский поэт, прозаик, литературовед. и моим товарищем по плену философом Полем Рикером пригласил в Монреаль на Международную выставку Робер Бордаз, ответственный за французский павильон, будущий создатель Центра Помпиду.

Робер Бордаз, улыбающийся пессимист, очень советовал мне посетить — помимо, разумеется, французского павильона и восхитительного чешского — павильон канадских индейцев.

Меня встретили там две юные меднокожие девушки с иссиня-черными волосами. Они говорили по-французски на квебекский манер. Девушки объяснили мне, что канадские индейцы согласились участвовать в выставке только при том условии, что над ними не будет никакой цензуры. Либо они распоряжаются своим павильоном как полновластные хозяева, либо павильона не будет вовсе! И пока я их слушал, слегка раздраженный явным фанатизмом — я не люблю фанатизма, даже оправданного, — мое внимание привлекла наивная картинка, рисунок краснокожего ребенка. Среди тех редких заслуг (редких в смысле «немногочисленных»), которыми может гордиться наш хаотичный век, останется то, что он сумел серьезно отнестись к детскому видению мира. Детские рисунки раскрывают не только своих авторов, порой они раскрывают и взрослых.

На этом рисунке была изображена «белая школа», резко выделяющаяся на фоне золота кленов в разгар бабьего лета, аккуратненькая, полумонастырская, «полуколониальная». Рисунки сопровождались настенными надписями, которые мне подробно комментировали обе Аталы [3] Атала — героиня повести Франсуа Рене де Шатобриана (1768-1848) «Атала, или Любовь двух дикарей». . Все говорило здесь о ненависти к белой школе, к белому календарю, к часам белых, к колоколам белых, к их философии, к их богам.