Арман Лану - Песочные замки

— А-а! — протянул разочарованно П.

Старый рабочий с багровым лицом, рабочий из семейства железа (ибо существует семейство железа, как существует пропыленное семейство стройки, пахучее и сухое семейство леса, семейство бумаги и еще разные семейства…), ворчит вслух на все купе. У него ишиас. Ох уж эти поезда. Вся его жизнь прошла в поездах. Ради поездов. Он — железнодорожник. Поезда! Двадцать лет работал на сортировочной в Вильнёве. Одни поезда. Двадцать — на сортировочной в Вэре. И тоже поезда. Вам это ничего не говорит? Одни поезда да поезда. Теперь он заведует складом. И опять поезда. Я вас спрашиваю: разве это жизнь?

— Да выходи на пенсию, бог ты мой! — говорит ему приятель помоложе. — Даже если бы тебе не полагалось по возрасту, ты имеешь право по стажу. Зайди в ВКТ [16] ВКТ — Всеобщая конфедерация труда, главное профсоюзное объединение во Франции. ! Ты знаешь, куда обратиться?

— Да нет же, нет! — ворчит старик. — Это невозможно. Невозможно. Ты ничего не понимаешь! Я тебе объясню. На складе Восточного вокзала тридцать две тысячи разных наименований. Тридцать две тысячи!

Чтобы придать своим словам вес, он не спеша шесть раз подряд выбросил на пальцах число пять, разжимая перед собеседником влажный кулак и демонстрируя прекрасную трудовую руку. Кончил он числом два.

— Тридцать две тысячи по каталогу! Ну как? Теперь ясно? Тот парень, который мог бы меня сменить, знает только двадцать восемь тысяч. Это он мне сказал. Сам. А мы уж вон сколько времени работаем вместе. Всего двадцать восемь тысяч! Вот я и не выхожу на пенсию. Понимаешь? Я один знаю, где что найти. Один.

Лицо его, чуть лоснящееся, пышет здоровьем, которое прекрасно сочетается со старостью. А в живых глазах — чертовская гордость, гордость человека, который держит в голове тридцать две тысячи наименований.

О, эта обитательница пригорода обворожительна! Она очень хороша собой. У нее есть стиль. Существует особый стиль парижских пригородов! Точно так же, как «морской» стиль или «крестьянский». Как недавно появившийся «рабочий», который не имеет ничего общего с «народным» стилем прошлого века. Да… Ее густые взбитые волосы подняты над тонким лицом, ноздри прозрачны, рот в форме полумесяца. Платьице цвета перванш с круглым отложным воротничком. И пахнет от нее туалетной водой моего детства, той самой, которой парикмахеры опрыскивали после стрижки послушных детей. Она читает роман форматом в несколько квадратных сантиметров. Без сомнения, она сейчас как раз на той сцене, когда молодая работница говорит сыну хозяина: «Я люблю вас, да, я люблю вас, но замуж за вас не пойду никогда, потому что вы слишком богаты», и вдруг поезд резко трогается. Кто-то летит вперед, что-то валится сверху из сетки. От толчка у моей соседки падает в проход пестрая полотняная сумка, очень модная, которая прекрасно сочетается с ее платьем. Все оказывается на полу. Даже роман.

Я поднял раскрывшийся красный судок. В нем остатки рагу. Наверно, в обеденный перерыв у нее не было аппетита. От жары и душевного томления. Там же лежали два листика салата. По всему проходу разлетелись пудреница, губная помада, тряпочка, вязание, алюминиевая вилка, бумажник из кожзаменителя, набитый квитанциями и несколькими монетами по десять франков, одна из которых укатилась в другой конец вагона, и ее передавали из рук в руки.

Когда, собрав все, я поднял крышку судка, мы оба выпрямились. Юная обитательница пригорода была пурпурного цвета. Она быстро запихнула все как попало в свою красивую сумку.

Вероятно, она раскраснелась оттого, что слишком низко наклонилась, собирая свои вещи. Во всяком случае, так я ей сказал. Ресницы ее дрогнули с пониманием и благодарностью. Церемонная девица. Церемонный пригород. Церемонный поезд.

Часа четыре дня. Вагон метро почти пуст. Я вижу со спины парочку лет тридцати. У него жилистая шея и черные прямые волосы, как у корсиканца. Она повернулась ко мне в профиль. Он читает.

Она положила руку ему на плечо. Играет отворотом его куртки. Затем рука скользит к уху, гладит мочку, сжимает ее. Он вздрагивает, но продолжает читать. Рука тянется выше, к слипшимся волосам, поднимает одну прядь, ставит ее торчком, приглаживает, расправляет, потом все сначала. Улыбка озаряет ее профиль, ненакрашенные пухлые, пожалуй, даже чересчур крупные губы, раздутые ноздри, блестящий маленький глаз, маленький низкий лоб. Я догадываюсь, что формы у нее налитые, ядреные, и в постели она, вероятно, игрива и изобретательна. К тому же эта улыбка, обращенная к пряди волос, которую она теребит, мнет, гладит, потягивает, достаточно многозначительна. Рот ее приоткрыт. Мужчина продолжает читать.