Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

— Спасибо, она уже знает.

— Ой ли? Не шутите? А если мы проверим? Не возражаете?

— Имеете право. Но в этом конкретном разговоре давайте поставим точку.

— Не будем торопиться. Светлане Игоревне все-таки вопросы зададим. Или… если вы принимаете мое предложение, даю слово, проверять не будем, никогда…

— Проверяйте.

— Не боитесь? Рискуете? Я ведь по-разному могу такую новость преподнести. Желаете сыграть в такую рулетку? Или передумаете? Может, все-таки лучше орден, а?

Саша пожал плечами, слов не осталось. «Подлый ты пес, — подумал он. — Гнойный, зеленый, в пупырышках и воняешь. Проверяй».

Холеный палец с ухоженным ногтем всунулся в отверстие и повернул телефонный диск.

«Наизусть знает ее телефон? — удивился Саша. — Или блефует?»

Он следил за вращением диска, потом услышал телефонные гудки. Блефует. А если не блефует? Саша напрягся, Саша верил, Светка не подведет; Саша верил и не верил — знал: Светка непредсказуема и второго напоминания, тем более со стороны, может не выдержать, его волнение в поисках приложения устремилось к рукам, которые под столом сложились в кулаки.

Длинные гудки долго и упорно ответствовали Альберту, прежде чем он бросил трубку и внимательно вгляделся в агента.

— О'кей, товарищ Сташевский. Комитет вам верит.

Звучно хрустнули коленки — Альберт поднялся на ноги. Три шага к окну, три шага к двери, в глазах — искры мысли, на лбу — морщина как ров, и вдруг рассмеялся, облегченно и рассыпчато.

— Чайку на дорожку?

— Можно, — сказал Саша.

И пили чай. «Зачем я согласился?» — не понимал себя Саша, — и говорили о Хомейни, иранской поэзии, иранских соловьях и розах, иранском базаре и народе вообще — трудолюбивом, умном, добром; и вдруг безо всякого перехода Альберт на глазах погрустнел и очень искренне сказал:

— Жаль, очень жаль. Мы, конечно, найдем человека под Игоря Петровича, но, согласитесь, это будет совсем чужой для него агент, и что он нам будет сообщать о достойнейшем ученом — бог знает. Понапишет — а нам придется меры принимать, терзать человека. Вы поняли меня? Вот такая получается точка — жирная. Точка к вашему размышлению.

— Я вас понял, — сказал Саша. — Я поразмышляю. А пока давайте попрощаемся.

Последовало рукопожатие, договоренность оставаться в контакте, и дружеские улыбки, и «рад был повидать», и «взаимно», а затем Саша сыпанул по лестнице пешком и ударом ноги распахнул дверь. И сразу вокруг него оказался воздух и свет, живые автомобили, деревья и люди, книжный «Сотый», перестройка и жизнь. «Гниды эти альберты, — подумал Саша, — как бы их всех извести, каким приказом?» Тревога за Игоря Петровича его не покидала. В одном Альберт прав: чужой агент, пожалуй, такого понапишет! Что делать? Предупредить Игоря Петровича? Как? Кем он будет в его глазах? Отсекать каждого новичка, что появится в окружении тестя? А, может, все-таки лучше писать самому, как просил его Альберт? Но ведь отбился, впервые послал ГБ подальше! «Только кажется тебе, что отбился и послал, — сказал себе Саша. — Отпустили погулять на длинном поводке, понадобишься — притянут к ноге. Притянут? Пусть попробуют».

Захотелось пройтись, давно не видел Москвы. Ноги не болели и несли с удовольствием.

Он дошел до Пушкинской площади, играючи свернул направо, к Страстному бульвару и Петровке и на перекрестке, вместе с другими людьми, остановился, пропуская манифестацию. Демонстранты с красными флагами и знакомыми речовками бодро перемещались к центру, к Кремлю и желаемой власти. Саша улыбнулся старым знакомым вполне снисходительно, мирно, как улыбаются болельщики списанным в запас, отыгравшим свое игрокам прошлого. Но странная мысль посетила его. «Как так? — подумал Саша. — Эти красненькие и ГБ — два столпа одной системы и одного времени, всегда существовали во власти вместе и друг друга поддерживали под локоток. Почему же красненьких уже спихнули, а ГБ до сих пор здравствует и процветает? Несправедливо, Горбачев».

Он вдруг увидел в толпе знакомое выцветшее лицо. Мать моя! Сухоруков, вечный кадровик, червь из-под доски! Видно, все же уволили, выкинули на свалку старый хлам, обновляется, видно, страна. «Вот так, — с гордостью подумал Саша, — вычистит перестройка все гнилье, всю партократию, бюрократию и казенщину вместе с ГБ, расправит плечи великий народ, выдохнет в едином крике: „Да здравствует демократия!“, и так заживет страна, так свободно и мощно унесется вперед, что Запад и Америка едва-едва разглядят в ночном пространстве ее удаляющиеся огни. Но каков Сухоруков! Сколько в нем еще сил и решимости вернуть утраченное былое, как громко, до хрипа напрягая горло, он кричит, как высоко и крепко держит древко порученного ему знамени отцов, и даже, кажется, немного порозовел от несломленной гордости и веры в правоту своего временно проигранного дела. Они, Сухоруковы, такие, какие есть, и их тоже надо понять: они часть той машины, что запуталась, завралась, обессилила и развалилась, но ведь они без малого век пытались двигать страну вперед и тоже хотели как лучше. Плохо, что не получилось, ужасно, что принесены такие жертвы, но ведь они стремились, они хотели, они жизни клали и свои, и чужие. Самое важное, — подумал Сташевский, — чтобы в любое время и при любых обстоятельствах находились люди, готовые толкать или тащить на себе страну. Страна не может без движка или буксира». «Ты, лично, готов стать движком?» — спросил он себя. «Готов, — ответил он, — я в порядке, у меня все хорошо, а будет еще лучше. Будет, уверен?» — тут же схватил он себя за язык и огляделся. Люди на бульваре вокруг него выглядели так молодо, их лица были так светлы и так наполнены надеждой, сам воздух Москвы испускал, казалось, такую новизну и свежесть, что не поверить в скорые перемены было невозможно…