Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

Толик с легким звяком зашвырнул опустевшую жестянку в урну и посмотрел ему в глаза. Круглолицый, краснощекий, с гладкой кожей, туго натянутой на крупный череп, он походил на диккенсовского Пиквика, на тот его добродушный образ, что с детства нарисовал для себя Саша. «Нужна твоя помощь, старик», — сказал Анатолий голосом, не терпящим отказа. «Классный он все-таки мужик», — двумя минутами раньше оценил бы друга Саша; теперь, после недавнего открытия, он был обязан думать о нем прохладнее, но все равно хотел помочь.

Тем более что уже догадался, о какой помощи может идти речь.

Младший брат отца Михаил Васильевич Сташевский заведовал гинекологией в 61-й московской больнице; договориться с ним по-свойски об операции без огласки не составит особого труда, решил Саша. «Я попробую», — сказал он Анатолию, и Орел без пустословий, крепким пожатием руки выразил ему свою мужскую благодарность.

В тот же вечер дома Саша застал отца и деда, мамы не было — для разговора об аборте лучшей ситуации не придумать.

Отец воспринял просьбу в штыки, сразу начал едко острить и противно доказывать, что ради какого-то замечательного мифического Орла он Михаила просить не будет, что все это нечестно, в обход правил и пахнет обманом советской власти, а он с советской властью никогда не ссорился и впредь собирается жить в спокойном согласии. Саша попытался поспорить, но его аргументы словно плеснули бензина в костер: полыхнул серьезный и нервный конфликт, слегка приглушенный — соседи же кругом! — но жутко принципиальный.

Дед не влезал, пил чай, как всегда, из большой кружки, грел об нее по лагерной привычке большие свои ладони и изредка по-свойски подмигивал внуку Сашке выцветшими глазами из-под седых бровей — все, что замышлялось и делалось против родной советской власти, ему было во благо. К тому же он хорошо знал характер своего зятя Григория. Подожди, Сашок, означало подмигивание, дай отцу выпустить пар, поглядим, что будет в финале. Воодушевленный такой солидарностью, Саша погонял скандал с горы и вспоминал очередную чудесную историю, поведанную дедом.

В лагере за Уралом его свалил тиф; десять дней между жизнью и смертью он, распластанный навзничь, доходил в карантинном бараке. Через десять дней стало ясно, что от болезни не умрет, но и к жизни — на баланде и скудной пайке — вряд ли вернется. Однажды скрипнула барачная дверь, и, развалив щель, в бокс влез брюхатый начальник лагеря Бачко — на голове кепка-аэродром, на плечах серый макинтош, под мышкой дубовый веник для бани. «Валяешься, падаль! — с ходу, с матерком и напором, заорал он на деда. — Притворяешься, бла-бла-бла, враг народа, что сильно больной! Нич-чего, предатель, бла-бла-бла! Залеживаться мы тебе тут не дадим. Скоро, бла-бла-бла, сдохнешь — выкинем тебя на погост, в тундру, на болото. К червям тебе дорога, бла-бла-бла, к червям, политическая ты сволочь!» Дед зашевелил губами, ответить ничего не смог и от слабости отключился. А когда пришел в себя, увидел, что Бачко уже нет, а на полу, у ножки деревянного топчана стоит пол-литровая бутылка с чем-то белым. Дотянувшись до нее, из последних человеческих сил вырвал зубами бумажную затычку и сделал глоток — молоко! жизнь! И заплакал от непонимания и обиды; лежал и думал: за что ему такие честь и человеколюбие? За что к нему, последнему политическому доходяге, который отбывает по 58-й, снизошел сам начальник лагеря, считавшийся всеми палачом и скотиной? Разве что за то, что он, Илья Сташевский, неплохой шахматист и выиграл у начальника Бачко партию на общелагерном турнире в честь дня рождения товарища Сталина? Возможно. Или за то, что начальник, перехватив письма-просьбы деда товарищу Берии, знает о полной невиновности добровольца и зэка Сташевского? Может, и так. Или за то, что Бачко совсем не таков, каким кажется, что тоска и смерть здесь таким Бачко без шахмат и общения с нормальными людьми? И такое вполне могло быть. Всю свою жизнь дед пытался расшифровать поступок начальника, но так и не смог распознать его до конца. Как и не научился категорически приговаривать в собственном мнении людей, потому что с той самой истории всегда допускал, что под мышкой у самого последнего негодяя может обнаружиться для тебя бутылка молока.

Он оказался прав. Через полчаса скандального спора, когда потерявший надежду Саша плюнул и ушел в свою комнату, к нему постучал отец. «Успокойся, — потребовал он от Саши, будто все это время скандалил не сам, — уж если твой Орел так хорош и так высоко летает… Только звонить Михаилу и договариваться с ним ты будешь сам!.. Впрочем, можешь сослаться и на меня…» Что на него подействовало: молчаливое неодобрение деда, собственный переменчивый характер или твердость сына, было уже не важно. Саша не сказал спасибо, вроде как было не за что, бросил короткое: «Я понял».