Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

Его охватила здоровая спешка. Нашел блокнот, ручку, устроился здесь же на лоджии, под ветерком и солнцем, и работа двинулась споро, сказывался опыт. Слова сами извлекались из неведомых тайников и живыми ложились в строку — он вдруг поймал себя на том, что сочинять гораздо легче, чем запечатлевать правду: правда, уложенная на бумагу не на сто процентов точно, тотчас искривляется и превращается в неправду. Закончив, перечел, кое-что поправил, подровнял — совсем немного, кстати, — и остался вполне удовлетворен своим писательским творчеством. Праведный, правильный получился у него Игорь Петрович: радетель науки и строгих социалистических правил, на дух не переносящий Горбачева и его ренегатские затеи.

Когда проснулась и вышла на лоджию утренняя Светлана, он уже покуривал и задумчиво разглядывал Москву. «Привет, — сказала она, приложившись к нему мягкими губами. — Чего делаешь?» «Жду, пока ты проснешься. Пора начинать жизнь».

И сам позвонил, сам напросился на встречу и на третий день сам принес Альберту отчет. Передал из рук в руки и голосом бесцветным, тоном никаким произнес:

— Знаете, поразмышлял. И понял, что вы правы.

Альберт обрадовался, и радость его была вдвойне против той, что могла бы быть, согласись Сташевский с его предложением сразу. «Спохватился, засранец», — подумал он, но вслух, распоров острием носа воздух и широко улыбнувшись, сказал чуточку другое:

— «Разум не просто победит — он восторжествует!». Не мои слова, Александр Григорьевич, Фолкнера, но я готов под ними подписаться. Браво, я рад, что вы поразмышляли в правильном направлении. Жизнь продолжается.

— Выходит так, — сказал Саша. «Танцуй яблочко, Альберт, — подумал он. — Радуйся пока».

Как обычно пили чай, и Альберт расспрашивал его о свадьбе; как прошла, что за люди были, сколько, выступал ли Струнников, что говорил, как вел себя вообще? До каких-то пор Саша отвечал, потом, кивнув на бумагу отчета, сказал, что все изложил на бумаге. «Ах, да, конечно», — спохватился Альберт и, не поленившись, начал сразу читать Сашино сочинение.

«Интересно, — разглядывая склонившегося над бумагой чекиста, думал Саша, — какая зарплата у этого „пробора“? Он охраняет власть Горбачева; при этом Горбачева он ненавидит, а Горбачев, как власть, ему за это платит зарплату. Парадокс, советский вариант».

— Не перестаю удивляться, — сказал Альберт, — как здорово вы пишите. Спасибо. С другого, извините, долбака пяти предложений не вытянешь, да и те корявые, а у вас… все четко, ясно, по-чеховски… Так я правильно понимаю, что отныне Струнникова ведете и отвечаете за него вы?

— Выходит, так. Вы сами сказали: кому же, как не мне? Тесть.

— Ну и отлично. Перегружать вас не буду: встречаемся здесь раз в неделю, ну и раз в неделю с вас, Александр Григорьевич, такой вот высококачественный отчет.

— Через год набежит собрание сочинений.

— А что? В нашу эпоху гласности — отличная идея. «Записки разведчика». Книга!

— «Доносы стукача».

— А это почти одно и то же!

И Альберт, обнажив зубы, засмеялся крупно, громко, очень похоже на здоровое ржание.

Как только за Сташевским задвинулась дверь, он снял с лица смех, вытянул из ящика и возложил на крышку стола, рядом с тремя листками Сашиного отчета, листы откровений другого автора.

«Бумага одинаковая, фирмы „Чайка“, пачка — 6 рублей 20 копеек, я пользуюсь такой же, — отметил Альберт. Он перечел оба доноса и хмыкнул от удивления и неудовлетворенного любопытства. — Бумага одинаковая, одни и те же русские буквы, одна, в конце концов, тема, но абсолютно разные написаны картины», — заключил он.

«Зададимся, как учили, вопросом: почему так? — спросил себя Альберт. — Либо Огоньков перебирает со Струнниковым и набивает себе цену, либо Шестернев маскирует и выгораживает тестя. А что, если Сташевский дезинформирует? Не хотел ведь, отказывался и вдруг сам принес отчет — не странно ли? Милый ты наш писатель, если окажется, что у первого все изложено правдиво, ты сильно свою задницу подставляешь. Сильно и распахнуто. Сознательное введение в заблуждение органов государственной безопасности — так это называется, к бабке не ходи, привесят тебе за это „десятку“. На что ты рассчитываешь, Чехов?»

Альберт вогнал в волосы узкую пластмассовую расческу и долго обихаживал и лелеял непокорную шевелюру по обе стороны пробора; волосы приятственно постреливали электричеством, занятие помогало сосредоточиться.